Избранные произведения

Торговец благовоньями Китая
Пришел, такую амбру предлагая:
Когда в слезах Маджнун лежал вдали
От красоты и чистоты Лайли
И стала боль его стократ тяжеле,
Он понял. «Надо убежать отселе».
В глухую степь он снова убежал,
От племени родного убежал.
Он рассекал несбывшихся желаний
Гранит, он был в степях подобен лани,
Он безразличен к бренным нуждам стал,
Отныне человеку чуждым стал,
На всей земле он стал дружить отныне
Лишь с дикими животными пустыни.
Когда он засыпал во тьме ночной,
Он укрывался темной тишиной,
Лежал он на онагровой шагрени,
Ему служил подушкой круп олений.
Он восставал от сна в рассветный час,
Пустыню орошая кровью глаз.
С газелями, проснувшимися рано,
Он пил росу из чашечки тюльпана.
Как тростниковое перо — нагой,
В бумагу превратив песок сухой,
«Лайли! Лайли!» — в смятенье и печали
Он на песчаной выводил скрижали.
Те буквы кровью красил он своей,
Потом смывал их слез его ручей,
И снова, полон пламени больного,
Те буквы на песке писал он снова.
Весь день он занят был таким трудом,
Как будто находил отраду в нем.
Однажды облако взметнулось пыли,
И всадники Маджнуна окружили.
Охотились они средь горных скал,
Теперь в степи устроили привал.
Один из них, Навфаль, глава над ратью,
Свой век запечатлел своей печатью.
Несчастных и униженных оплот,
Он был для всех источником щедрот.
В стихах превыше был созвездий славных,
А в прозе много сказок знал забавных.
Там, где нужна отвага, был он львом,
Стране трудясь на благо, был вождем.
С коня на землю спрыгнул всадник смелый
Так с древа плод срывается созрелый, —
Перед Маджнуном, чья душа чиста,
Уселся и для слов раскрыл уста.
Увидев буквы, что песок заносит,
Спросил о той, кто это имя носит,
Узнал он тайну, что Маджнун берег,
И ту, кого Маджнун забыть не мог,
Увидел у Маджнуна в скорбном взоре
Отчаянье, смятение и горе.
Ему тогда страдальца стало жаль,
И, зарыдав, заговорил Навфаль:
«О ты, скиталец, нищий и бродяга!
Бархан — твой трон, песок — твоя бумага!
Хоть пишешь буквы пальцем на песке,
Руки любимой нет в твоей руке.
Хоть буквы кровью ты окрасил ало,
А из песка не извлечешь коралла.
Пойдем со мной, о мученик любви,
В моем шатре немного поживи.
Ты наготы сними с себя одежды,
Оденься одеянием надежды.
Не спишь ты и не ешь в глухой степи, —
Как все другие, ныне ешь и спи,
Да свежестью украсишься былою:
Кривой, как лук, вновь стань прямой стрелою!
Когда красив и строен станешь ты,
Возлюбленной достоин станешь ты.
Как дэв, бежишь от севера до юга,
Но разве дэву гурия — подруга?
Клянусь я тем, кто создал прах и высь,
Чьим именем премудрые клялись:
Коль моему последуешь совету,
То я, чтобы исполнить клятву эту,
Все силы приложу, и — день взойдет —
Твои уста вкусят желанный мед,
Как перевязью, периликой шею,
Поверь, ты обоймешь рукою своею!
Задачу, как бы ни была трудна,
Решают просьба, золото, война.
Но просьбы наша гордость не выносит,
Себе подобных гордый муж не просит
Всё золото отдам я, не тая,
Чтоб стала золотой судьба твоя.
А не поможет золото — ну что же?
Есть сила рук, что золота дороже!
Сей трудный узел постараюсь я
Распутать властным острием копья,
А иступлю его — так поступлю я.
Мечом сей трудный узел разрублю я».
Маджнун из-за таких манящих слов
Отречься от безумья был готов,
И, подчиняясь разума приказам,
К разумному он обратил свой разум,
С Навфалем поскакал во весь опор,
Последовал за ним в его шатер.
Там голову обрил, омыл он тело;
Лицо, что, словно гиацинт, желтело
И сплошь покрылось мускусом волос, —
Как роза, юной свежестью зажглось.
Как истинный араб, себя украсил
Чалмой, познал и благовонье масел,
И жалованный он надел наряд, —
Как кипарис, теперь он тешил взгляд.
Был весел с ним Навфаль, прогнал печали,
А дни за днями быстро пролетали,
Вновь на лице, исполненном красы,
Как черточки — бородка и усы.
Короче, так Навфаль его чеканил,
Чтоб он любимой сердце снова ранил,
Чтоб, на Маджнуна бросив взгляд один,
Лайли тотчас разбила свой кувшин!
Увидев: Кайс окреп душой и телом,
Навфаль с послом отправил поседелым
К отцу Лайли достойные слова,
Чтобы, словами связанный сперва,
Отец Лайли к Навфалю был доставлен,
А с ним и те, кем род-его возглавлен.
И впрямь: Навфалю подчинись, пришли
И главы рода, и отец Лайли.
Тогда Навфаль отца Лайли восславил,
Гостям места почета предоставил,
Пред ними скатерть пира распростер,
Повел неспешный, мудрый разговор.
Напомнив то, что и старо, и ново,
Поближе к цели он забросил слово.
Сказал: «Достигший мудрости вершин,
Мне благородный Кайс теперь как сын.
В нем каждый все достоинства находит,
Он всех, о ком ни скажешь, превосходит.
Хочу я, чтоб он избран был тобой
Из избранных и взысканных судьбой,
Чтобы с Лайли, жемчужиной отборной,
Его связал ты связью плодотворной,
Чтоб он и та, чей блеск людей влечет,
Продолжили блистательно твой род.
Всё, что увидишь из добра и злата, —
Да что там злато! — всё, чем жизнь богата,
Всё, чем владею, — всё тебе отдам,
Сейчас же брошу я к твоим ногам.
Родство да станет нашим достояньем,
Да я и ты сородичами станем».
Тогда отец Лайли раскрыл уста —
Жестокости и грубости врата.
Всё, что сказал отцу Маджнуна, снова
Он повторил сердито слово в слово,
Да кое-что поболее сказал, —
В надменном своеволии сказал.
Воителю ответил он отказом,
И гнев в душе Навфаля вспыхнул разом.
Мечу свою он уподобил речь,
Сказал, что обнажит для мести меч:
«Внимать ты будешь, пустослов, докуда
Лишь колокольцу своего верблюда?
Внемли другим — иль ляжешь в прах, как тот,
Кто нищим стал и потерял свой скот.
Страшись, твоей беды настанет время, —
Хоть пожалел бы собственное племя!
Пока я на тебя не двинул рать,
Что жаждет, как сама судьба, карать,
Что возбуждает ужас небывалый,
Как море, чьи валы — мечи, кинжалы;
Пока в волнах воители твои
Не утонули в собственной крови, —
Отдай мне ту жемчужину, чья влага
Чиста, — да обрету я в сердце благо,
Да радостно мне засияет мир,
Да свадебный провозглашу я пир,
Чтоб гурии на свадьбе возжелали
Облобызать следы ее сандалий».
Отец Лайли ответствовал «О шах,
Отрады не ищи в таких речах.
Хотя сражения — не наше дело,
Угрозам брани мы внимаем смело.
Так будет: в шумный праздник превратим
Тот день, когда тебя мы победим,
А если одолеешь ты в сраженье
И наш бунчук поникнет в униженье —
В шатер ворвусь я молнии быстрей
К единственной жемчужине своей,
Я рассеку ей грудь мечом, укрою
Кровавым саваном и в прах зарою,
Да ляжет, вся в крови, в земле степной,
Могила — брачный для нее покой!
К чему мне беспокойство о невесте,
О женихе и о его бесчестье?
Ей лучше лечь во прах, чем стать женой
Тому, кто низок, словно прах земной.
Он — глиняный сосуд, а разве люди
Жемчужины хранят в таком сосуде?»
Навфаль мигнул, услышав эту речь,
Маджнуну: дерзость надо, мол, пресечь!
Кайс, наделенный вдохновенным даром,
Явил свой дар в бою словесном яром,
Раскрыл уста — источник волшебства:
«Дурные вы произнесли слова.
Тот ветер, что исторгла злобы дудка,
Метнет песок и пыль в глаза рассудка.
Та буква, что невежда начертит,
Всей книге принесет позор и стыд.
То, что сказал Навфаль, не легковесно,
Затем что истина ему известна.
Ядро, не скорлупа — слова его,
Добра, любви тропа — слова его!
Лайли — родник, он ясен и прозрачен,
А я духовной жаждою охвачен.
Да будет проклят жаждущий, когда
Он скажет: «Не хочу тебя, вода!»
Лайли — цветок, чей запах в день палящий
Мне всех садов милей и жизни слаще.
О садовод, храни тюльпан и будь
Ему подобен, раненному в грудь![30]
Лайли — светильник славного чертога,
А у меня в груди — следы ожога.
Кто грезит о светильнике ином,
Да будет, как и я, сожжен огнем!
Лайли!» — воззвал Маджнун, а люди злые,
От ненависти — серые, слепые,
Вскричали: «Замолчи, молокосос,
Ты всуе это имя произнес!
Не для тебя то имя, и заране
Ты прилепил бы свой язык к гортани.
Едва из уст твоих летит оно,
На нем тотчас рождается пятно.
А если удержать язык не сможешь,
Душевного старанья не приложишь —
Мы твой язык от нёба отсечем,
Твою из тела душу извлечем!»
Так на него кричали те невежды,
И понял Кайс: повален столб надежды,
Не для него, не для его забот
То деревце желанное цветет.
Сказал Навфалю: «О бесстрашных пастырь,
От моего ожога — лучший пластырь!
Скажи ты тем, чей путь ведет к войне, —
Хотя бы вот что пусть позволят мне:
Как иногда, у речки сидя, птица
Клюв опускает в воду, чтоб напиться,
Так пусть и я смогу, хотя б на миг,
Хоть изредка взглянуть на милый лик,
И одного достаточно мне взгляда,
Чтобы всю жизнь жила в душе отрада.
В том взгляде черпать счастье бытия
Всю жизнь, и днем и ночью, буду я».
Но родичи подруги речь угрозы
Сказали: «То несбыточные грезы!
Тебе, отверженному навсегда,
Взгляд на нее есть то же, что вода
Тому, кто псом взбесившимся укушен.
Умрешь, коль будет наш приказ нарушен,
А если от разлуки — боль в груди,
Иди, в жилье разлуки смерть найди!»
Страдалец, на разлуку осужденный,
Навеки от любимой отрешенный,
Сказал Навфалю: «Воинов глава,
Как марево, обман твои слова!
Сказал ты, что мое прогонишь горе,
Прогнал, да не на деле — в разговоре!
Но не твоя — моя во всем вина,
Любому, кто не слеп, она видна:
Мое злосчастье с самого начала
Бунчук твоей удачи в прах втоптало.
Ну где мне счастья жизни петь напев?
Ну где мне жаждать чар прелестных дев?
Не для меня — любовь и наслажденье,
Моя стезя — безумье и смятенье».
Сказал — и встал Маджнун, тоской объят,
Своим стихам приплясывая в лад.
Чалму он сбросил, — так, созрев приметней,
Плоды свой цвет роняют в полдень летний.
Одежду сбросил, — так, до наготы,
Ветвь сбрасывает осенью листы.
Он поднял руку, боль познав разлуки, —
Чинар, поднявший ветви, словно руки!
Тут многие заплакали вокруг,
А он главу посыпал прахом вдруг.
Иные били в грудь себя камнями,
А у него в груди пылало пламя.
Как разорвавшая тенета лань,
Он побежал в пустыню, в глухомань.
Опять к нему пришла болезнь безумья,
Опять в степи запел он песнь безумья:
«Лайли — царица радостей и нег,
Маджнун — страданьям обречен навек.
Лайли владычица прекрасноликих,
Маджнун — в пустыне друг онагров диких.
Лайли — друзья и близкие хранят,
Маджнун — газелей быстроногих брат.
Лайли — среди людей, что скал надменней,
Маджнун — по скалам бродит средь оленей.
Лайли — поет подругам песнь свою,
Маджнун — внимает совам, воронью.
Лайли — свободна, как луна на небе,
Маджнун — в тюрьме тоски влачит свой жребий...»