Избранные произведения

Когда Лайли упрятала в кармане
Исполненное галии посланье,
Она решила: нужен ей посол,
Чтоб он ее любимого нашел.
Лайли на луг явилась спозаранок
В сопровожденье нескольких служанок,
Как куропатка горная мила..
Вблизи вода проточная текла-
Желанная, серебряного цвета,
Всех жаждущих вода поила эта.
Лайли, внимая, как шумит родник,
Мечтала, чтоб гонец пред ней возник,
Чтоб он с письмом помчался поскорее
От родника — к тому, кто всех роднее,
Чтобы сбылось желание ее,
Чтоб друг прочел послание ее!
Вот верховой неведомо откуда
К воде направил своего верблюда:
Не ветер, но, как ветер, был летуч,
Не горный ключ, но быстрым был, как ключ.
Он к светлой влаге устремился прямо,
Как будто воду увидал Замзама.
Поставил он, уставший от езды,
Верблюда на колени у воды
И сам прильнул к воде без лишней речи,
Как Хызр, исток живой воды обретший.
Лайли сказала. «Мне твои черты
Знакомы, кажется. Откуда ты?»
А тот: «Моя отчизна — область Наджда,
Где утоляется святая жажда.
Из глины Наджда сделан мой замес,
Но в этой глине отблеск есть небес».
Лайли сказала «Некто, с ликом юным,
Чье имя Кайс, но прозванный Маджнуном,
Чье сердце горестью потрясено,
В той области скитается давно.
Не свел ли ты знакомство с тем скитальцем?
Беседовал, быть может, со страдальцем?»
Ответил всадник: «Да, я с ним знаком,
И дружбы с ним я осенен крылом.
Ему явил я верности начало,
И речь моя Маджнуна утешала.
Где б ни был я, молюсь я, чтоб господь
Помог ему все беды побороть».
Лайли спросила: «Что с ним, горемыкой?
А тот: «От боли страждет он великой.
Он с беспокойством видит род людской,
Лишь у зверей находит он покой.
То на скале он складывает строки,
И слезы сердца сушит зной жестокий,
А то в пещере стих его скорбит,
И сыплется на Кайса пыль обид».
Тогда Лайли спросила, замирая:
«А та, кого он любит, — кто такая?»
Ответил тот: «Ее зовут Лайли.
«Лайли!» — кричит он, падая в пыли,
«Лайли!» — он плачет, на ноги вставая,
Лайли — его слезы вода живая.
Из всех даров и неба и земли
Он выбрал для души одну Лайли.
Лишь это имя — дар его словесный,
Ему слова другие неизвестны».
Заплакала несчастная Лайли,
И тайну сердца губы изрекли:
«Я та, чья родина — в мечтах Маджнуна,
Я та, чье имя — на устах Маджнуна.
В груди его ожог — из-за меня,
Страдалец изнемог — из-за меня.
Его мученья я первопричина, —
Его свеченье и его кручина.
И я горю в огне — из-за него,
И горе, горе мне — из-за него!
Но он не знает, что горю я тоже,
Что это пламя на его похоже.
Да за тебя отныне смерть приму,
Коль от меня доставишь весть ему!
Есть свиток. Из моей он создан крови,
И кровь моя пылает в каждом слове.
Помчись, узнав пылание мое,
Отдай ему послание мое!
Затем с ответом возвратись обратно,
Как друг, кому тоска моя понятна.
Ты унеси огонь моей свечи,
А мне сиянье светоча вручи!»
Ответил благородный: «Горем жгучим
Из-за тебя Маджнун томим и мучим,
Но положу предел его скорбям,
Твое письмо Маджнуну передам, —
За буковку того письма любую
Он жизнь отдаст и душу дорогую!
Ему твое письмо вручить я рад:
То для меня награда из наград».
В печали счастье обретя нежданно,
Лайли письмо достала из кармана,
Вложила в свиток среди скорбных строк
Травинку желтую и волосок, —
Пусть друг поймет их как иносказанье:
«С тобой в разлуке, в горе и терзанье,
Я высохла, как желтая трава,
Как волосок — худа, едва жива».
К Маджнуну всадник с ликом благородным
Помчался на верблюде быстроходном,
В глухую даль безумцу он повез
Посланье, полное любви и слез.
Он прибыл, стал искать его повсюду,
Пришлось метаться по степи верблюду,
Но был безлюден и безмолвен дол.
Уже гонец в отчаянье пришел,
Решил он под скалою на мгновенье
От поисков найти отдохновенье —
И Кайса в скалах он увидел вдруг,
Но странен был его несчастный друг:
Светился весь, хотя лишился света,
Дыханье — здесь, душа — далеко где-то,
Он бодрствовал, но видел мир во сне,
Здесь внутренне, он был не здесь извне,
Он пребывал вне времени и меры,
Вне солнечной вращающейся сферы.
Любить не вправе, за любовь гоним,
Уже не веруя, что сам любим,
Ом всё же чтил одной любви законы,
От нелюбви навеки отрешенный.
Как ни старался преданный гонец
Привлечь его вниманье наконец,
Не привели старания к удаче.
Тогда решил он действовать иначе,
Запел он. так поют в глухом краю
Погонщики верблюдов песнь свою.
«Лайли! Лайли!» — гремело справа, слева.
Постигнет ли безумец шум напева?
Но, кажется, вошло то имя в слух —
Или Маджнун обрел сознанье вдруг?
Спросил он: «Кто ты и чего ты просишь?
Зачем ты это имя произносишь?»
А тот: «Я сделался гонцом Лайли,
Затем что озарен лицом Лайли, —
Лайли, к которой страсть твоя стремится,
Лайли, кто скорбных глаз твоих зеница!»
Сказал Маджнун. «Назойлив, неучтив,
Заране губы амброй не отмыв,
Как ты посмел, дерзнул устами сими
Выкрикивать всё время это имя?»
А тот: «Язык и словник я Лайли,
Посредник и толковник я Лайли.
Как раб, сейчас к тебе подъемлю длани:
Как жемчуг, ты прими ее посланье!»
Маджнуну в сердце, сладко и остро,
Весть о письме вонзилась, как перо.
Из рук гонца, явив ему почтенье,
Письмо возлюбленной он взял в смятенье,
Он имя милое увидел сам,
Поднес его к устам, потом к глазам.
Письмо с такой благоухало силой,
Что свет его сознанья погасило,
Упал он, ко всему на свете глух,
Утратив разум, зрение и слух.
Когда же вновь познал он просветленье,
Запел такую песню в исступленье:
«Письмо не завязь, что таит мечту,
Но я, увядший, снова с ним цвету
То — крошки хлеба верности, та малость,
Которая мне, нищему, досталась.
В письме таится мускус дорогой,
Как в сумке, нам даримой кабаргой.
Письмо такое станет талисманом
Для тех, кто ранен в сердце в мире странном,
Нет, ладанкой, что счастьем нам дана
Да от несчастья нас хранит она!»
Когда же он раскрыл письмо любимой,
Запел другую песню одержимый:
«То не письмо, то — ранняя весна,
В саду надежд — фиалок новизна.
То — строки верности, скрижали ласки,
Заставок, буквиц радужные краски.
То — свежесть, блеск и яркость полотна,
На коем радость изображена.
То — буквы-муравьи несут мне благо,
А их дорожка — белая бумага.
Как зернышки, уносят муравьи
Сердца, познавшие печаль любви».
Здесь буква каждая была сосудом,
В котором наслажденье слито с чудом.
Маджнун их выслушал, и каждый раз
От жгучей смеси он пускался в пляс.
Казалось, буквы, и слова, и строчки —
Пропитанные мускусом цепочки.
Цепочки превращались в кандалы
Отрад, что были мудрецам милы.
Был в том письме блаженства преизбыток,
Стал талисманом сердца этот свиток!
Гонец узрел в глазах Маджнуна свет,
Сказал, чтоб на письмо он дал ответ
Сказал Маджнун: «На чем писать сумею
И чем, скажи, — не кровью ли своею?
Бумаги нет, и нет пера в руке, —
Иль пальцем напишу я на песке?»
Тогда посланец на своем верблюде
Немедленно покинул то безлюдье,
В одну стоянку прибыл ввечеру
И двинулся к ближайшему шатру
Там и перо нашел он, и бумагу
Когда рассвет велел взметнуться стягу,
К Маджнуну он, к подножью диких скал,
Со всем необходимым прискакал.
Тот взял перо, бумагу и такою
Свое посланье начал он строкою.