Избранные произведения

Так извлекает мастер остроглазый
Ядро из скорлупы сего рассказа:
Тот, кто, избрав духовную тропу,
Познал любви ядро и скорлупу,
Измучился от боли нестерпимой,
Когда достиг становища любимой.
Идти к Лайли? На это есть запрет.
Страдать вдали? Но силы воли нет!
Чем ближе был к любимой одержимый,
Тем исступленней жаждал он любимой.
В смятении блуждал он в том краю,
Не зная, чем утишить боль свою.
У всех, кто видеть мог его мытарства,
От ран сердечных он просил лекарства,
Кого бы ни встречал на том пути,
Себе на помощь он просил прийти.
Однажды он в степи увидел стадо,
И родилась в его груди отрада.
Был запах амбры в поднятой пыли:
Владели стадом родичи Лайли.
Лик пастуха сиял нездешним светом-
Как бы Лайли жила в сиянье этом.
Сказал Маджнун: «Из шерсти твой палас, —
Не в нем ли благодать Мусы зажглась?
Взойдешь на холм — и станет холм Синаем,
А сам Синай тобою озаряем.
Твой посох эту землю осенил,
Его страшится сфер небесных Нил.
Куда бы ни попал твой посох ярый,
На хищников обрушит он удары,
Он только с виду посох, ибо он
Для недругов — губительный дракон.
Твоя праща на поле каменистом
Внушает страх зверью тревожным свистом.
Когда раскручиваешь ты пращу,
Решая: «Камень в хищника пущу», —
Дрожит свирепый волк, разбойник старый,
Бежит в испуге от твоей отары.
А если камень из пращи метнешь
Во Льва зодиакального, то дрожь
Почувствует сей Лев и трепет страшный
И в страхе бросится с небесной башни.
Ты всех поишь из чаши молоком,
Заботишься о здравии людском.
Спешит сей мир — с зарею ли, с закатом —
Дать молоко ягнятам и козлятам,
И только мне, чья жажда глубока,
Ни капли не дает он молока.
Не будь, как этот мир, жесток, прошу я,
Дай молока один глоток, прошу я!
Прошу такого молока, пастух,
Чтобы не плоть усилилась, а дух.
То есть прошу любви, великодушия,
О, сжалься надо мной, душа пастушья,
Ты помоги мне ласки молоком,
К Лайли меня ты отведи тайком,
Чтоб, сидя в тихом уголке, незримый,
Я мог увидеть красоту любимой.
Ты на меня надень ошейник пса,
Чтоб воссияла мне ее краса.
Как пес, улягусь, может быть, на лапах,
Ее порога обоняя запах.
А нет — я облачусь в иной наряд:
Она — пастух, бараном стать я рад!
С душой разбитой, я лишен и тела.
О, где та плоть, чтоб остов мой одела!
Да принесет мне счастье этот день:
Баранью шкуру на меня надень.
Да спутниками будут мне бараны:
Войду в приют заветный и желанный.
Как только мы достигнем той земли,
На стадо бросит беглый взгляд Лайли,
И окажусь я тоже в этом взгляде,
И на нее взгляну, сокрытый в стаде».
Сказав — как тень, бессильный, он упал,
Как мертвый, в прах могильный он упал.
Луна и Рыба — всей Земли опора[42]

—Шли мимо, древний путь свершая скоро,
И вот уже над степью день потух.
Сидел над ним и слезы лил пастух.
Когда Маджнун пришел в себя и горе
Еще сильней зажглось в печальном взоре,
Сказал пастух, безумца возлюбя:
«О потерявший самого себя!
Обрадуйся — настала ночь влюбленных,
Настало время встречи разлученных!»
Затем баранью шкуру он принес.
Сказал: «Ступай к Лайли, не зная слез.
Пляши, вступив в сообщество баранье,
Будь радостен в зверином одеянье.
Лайли, быть может, как и в прошлый раз,
Всё стадо обойдет в вечерний час
И вдруг тебя узнает, улыбнется,
Ладонью ласковой тебя коснется».
Маджнун, узнав, что свет его души
Обходит стадо вечером, в тиши,
Надел баранью шкуру, в новой коже
На четвереньки встал, с бараном схожий,
Ногам двумя руками он помог,
Стал, как животное, четвероног.
Так, горем согнутый, бежал он рядом —
Спина к спине, нога к ноге — со стадом.
К любимой, всем преградам вопреки,
Спешили две ноги и две руки.
И говорил он про себя: «О боже,
В какой меня теперь ты видишь коже!
Она дороже и почетней всех:
Пред ней тускнеет серой белки мех!
Чтоб увидать нежнейшую из гурий,
Я вон из кожи лезу в этой шкуре!»
Так сам с собою вел он разговор,
Когда Лайли увидел он шатер.
Четырнадцатидневною луною
Лайли тропинкой двинулась степною,
Остановилась в тот вечерний час:
Она со стада не спускала глаз.
Прошли пред нею овцы, и бараны,
И козы, и один пугливый, странный
Баран замедлил, трепетом объят, —
Был человеческим печальный взгляд.
Он выдержку утратил и терпенье,
Власть над собой он потерял в смятенье,
Издал он вопль, в беспамятстве упав,
Как ствол, что срублен средь зеленых трав.
Лайли узнала сразу грустный голос
Любимого, чье сердце раскололось.
Он шкуру распластал — сухую плоть,
Уже не в силах горе побороть,
Он потерял сознание и разум,
Не слышал ухом и не видел глазом.
Она его в объятья приняла,
Омыв слезами пыль с его чела.
Едва почувствовав ее дыханье,
Пришел он из беспамятства в сознанье,
Взглянул, сложил ладони перед ней,
Упал в земном поклоне перед ней.
Сказал: «Очей отверстых ты зеница,
Ты — храм для тех, кто жаждет поклониться,
Ты — горной розы благодатный цвет,
Ты — всех достоинств незакатный свет,
Ты — на горе престол, я — пыль земная.
Как жаль, что я — такой и ты — такая!
Поверю ль, падший и едва живой,
Что над моей ты светишь головой!
Пристало ли престолу в выси горной
Быть утвержденным над травою сорной?
Ужель в руках держу я твой подол?
Иль грежу я? Иль я с ума сошел?
Сон винопийцы есть не что иное,
Как умопомрачение хмельное.
Тебя, не предназначенную мне,
Ужели тоже вижу я во сне?
Но чудный сон, в котором ты приснилась,
В котором даришь мне покой и милость, —
Не сон, а бденье радости моей,
Свидетельство, что стал мой взор ясней».
Лайли, его любви увидев прочность,
Его речей огонь и беспорочность,
Сказала: «Мой вечерний гость, поверь,
Что радостна моя душа теперь,
Но меж друзьями не нужна преграда,
Чужую шкуру надевать не надо!
Сбрось эту шкуру, сделай мне добро,
От скорлупы освободи ядро,
Да посвятим друг другу два-три слова,
Являя нашу тайну без покрова».
Луна взошла, и засияла ночь.
Былые тяготы умчались прочь.
Они сидели вместе до рассвета,
Текли слова, не ведая запрета.
Сто повестей поведали уста
О том, как боль сильна, любовь чиста.
Еще осталось сто повествований,
Когда запела птица расставаний.
Взметнул рассвет свой волчий хвост — бунчук,
Пастух проснулся, громко вскрикнул вдруг
Услышав этот крик и опечалясь,
Влюбленные друг с другом распрощались.
Она вступила, стройная, в шатер,
Он залил кровью слез степной простор.