Избранные произведения

к черту лепешки, когда она как тигр носится. Хоть бы как-

нибудь незаметно на лошадях-то отправить, чтобы малому не

пришлось до станции пехтурой переть в худых башмаках.

– А может, еще погостишь? – спросил Василий, входя на

летнюю половину, где сидел Петр. И даже задержал дыхание,

ожидая ответа.

– Нет, поеду нынче,– сказал Петр, с какой-то несвободой

отвечая своему другу и не глядя на него. Он, как и вчера,

занялся очень внимательно углом стола и водил по нему ногтем.

– Ну, давай бог, как говорили старики,– сказал Василий.–

Великое, брат, дело. Брюхо-то набивать всякий может, а вот ради

науки нашей пролетарской постараться,– это редкость. Таких бы

людей надо на первое место ставить. Вот, мол, ничего для себя

не ищет, фасону не задает, а, может, целые поколения Красной

республики будут жить этим самым, что он наработает, потому

что это – звезда. А ведь у нас как: ежели ты ходишь тихо,

скромно, ни на кого не орешь, а работаешь, скажем, на пользу

364

человечества там, так на тебя как на юродивого смотрят, того и

гляди краюшечку хлебца тебе подадут. Да это еще хорошо –

хлебца-то, значит, как убогого тебя пожалели, а то еще наорут на

тебя. Не понимают! А уж эти бабы, пропади они пропадом, эти

так засосут, что сам не заметишь, как на манер Тит Титыча

будешь.

Василий замолчал и, вздохнув, сидел некоторое время, глядя

расстроенным взглядом в окно.

Перед ним сидел человек, который, несмотря на голод и

нищету, гнул свою линию... В Красной был герой, теперь по-

другому герой. А он, Василий – точно у него стремена из-под

ног выскочили, и никак их нащупать и поймать не может. И

никакой линии у него нет. И какая тут к черту линия, когда

лучший друг приехал, душу ему до самого нутра разворошил

по-настоящему, а она вон целый скандал подняла. И сейчас

ходит, как черт, злющая.

И Василий заметил, что как только он оставался с Петром

один на один, так он его уважал и ставил выше всех этих своих

зятьев и сватьев, потому что этот человек в своей жизни такое

понял, что другим, может, и никогда не понять. А как только он

видел его при зятьях, так прежде всего бросались ему в глаза

грязные худые башмаки, нелюдимое молчание, и он казался не

то блаженным каким-то, не то вовсе дурачком. И Василий даже

стыдился сам перед собой, а в особенности перед женой, того, о

чем говорил с Петром.

Обедали они вдвоем, потому что жена Василия ушла куда-то,

сказав Степаниде, чтобы ее не ждали. Василий понял, что она

нарочно ушла, чтобы не сидеть за столом с Петром.

И опять он почувствовал злобу против жены и даже порыв

наорать на нее самым жестоким образом, потому что

действительно же возмутительно ценить только тех, у кого

карман толстый да брюхо здоровое, а не таких, которые...

Жена пришла, когда они кончили обедать. Она, не

оглянувшись на них, не сказав ни слова, прошла в спальню.

– Ну, мне надо отправляться,– сказал Петр,– спасибо за хлеб-

соль.

– Ну, вот еще что скажешь, какая тебе хлеб-соль, я всегда

тебе рад,– говорил Василий, чувствуя, что жена стоит сейчас в

спальне и слушает все, что он говорит. Нужно было крикнуть

Сеньке, чтобы он запрег лошадей. Но в это время жена, не

выходя из-за перегородки, крикнула:

365

– Пошли лошадей-то за матерью, она хотела нынче приехать,

неужто уж о родных вспомнить сам не можешь?

– Ах, ты, досада какая! – сказал Василий, почесав свой

затылок.– Как же быть, я тебя-то хотел отвезти...

– Ничего, я пешком дойду,– сказал Петр, натягивая на себя

свою обтрепанную ватную куртку.

– Да как же ты пешком... как досадно, что еще лошадей

нету. .

А сам думал о том, что жена слышит, что он сказал:

«досадно», и причтет ему за это словечко, как ему досадно, что

за кровными родными приходится лошадь посылать.

– Прощай,– сказал Петр, захватив с лавки свой мешочек с

книгами, и одну секунду он посмотрел Василию в глаза.–

Прощайте...– прибавил он громче, обратившись в сторону

спальни. Василий заторопился, засуетился, крепко пожал руку

своему другу и пошел провожать его на крыльцо. Жена деланно

приветливо крикнула из спальни:

– До свидания, извиняюсь, что не могу выйтить.

На дворе стояли ранние осенние сумерки, когда безлистые

голые деревья неподвижны, на деревне кое-где загораются

тусклые огоньки, над мокрым полем висит туман, и деревня со

своей грязной улицей, водовозками, воротами и бродящими без

призора лошадьми кажется забытой и отрезанной от всего мира.

Петр пошел вдоль улицы, стараясь идти по кромочке, около

изб, но часто нога в худом башмаке соскальзывала с нее и

попадала в грязь.

Около последней избы сидел какой-то старичок в полушубке,

в бараньей шапке и валенках по-зимнему, и насасывал трубочку.

– Ай ты, милый, идешь? – спросил он, когда Петр подошел к

нему ближе.

Петр узнал в нем своего случайного знакомого, который