Избранные произведения

Я даже попросил затопить печку, а то ветер продувает

выставленные рамы, отставшие стекла дрожат, и, должно быть,

от этого такая нестерпимая тоска.

Горит огонь. Красноватые отблески дрожат на ножках стола

и кресел. Я хожу по комнате из угла в угол, потом

останавливаюсь, смотрю на огонь и говорю себе:

Что же случилось?.. В сущности, самая простая история. Я

как-нибудь на свободе разберусь в ней; и ее можно будет забыть.

369

Но, господи боже мой, сколько иногда может быть боли в самой

простой истории! В особенности, когда разбираться в ней уже

бесполезно...

Весной, когда бываешь один, всегда такое чувство, как будто

нет чего-то самого главного. В тоске ждешь его и не знаешь, в

чем оно.

Неделю тому назад у меня было такое же чувство. Я бродил

без цели по городу и зашел в знакомый переулок, где стоит один

высокий красный дом.

Этот дом мне очень знаком. Три года назад, весной, я

переждал в нем грозу. Перед вечером, когда я там был,

надвинулась страшная черная туча, какой я не видел никогда,

закрыла тяжелым крылом солнце, и загремел оглушающий гром

с жуткими взблесками молнии, и теплый ливень пролился на

землю.

Как же я тогда мало чувствовал!.. Может быть, один

короткий момент. И какая гложет печаль, когда с тоской

говоришь себе, почему же я со всей силой чувствую это теперь,

когда у меня ничего уже нет?..

Я стоял неподвижно, смотрел на знакомую дверь и говорил

себе:

«Так, значит, это было. Только тогда я не почувствовал, не

почувствовал с той силой, с какой чувствую сейчас, когда уже

все прошло...»

И как можно было не чувствовать! Запах дождя в

потемневшей комнате, большой букет мокрых полевых цветов

на столе и женскую руку, которая испуганно схватывала мою

руку при каждом взблеске молнии и ударе грома?

А вот не чувствовал...

Суждено человеку проклятие...

IV

Я встретил ее случайно. В том же переулке. На другой уже

день.

Как все-таки запоминаешь даже и то, чего в свое время не

чувствовал: за сотню шагов узнал ее походку и тонкий овал

лица, затененного полями шляпы.

Знакомые большие глаза взметнулись на меня, тонкая кожа

щек покрылась внезапно бледностью, потом горячим румянцем.

370

А рука в черной перчатке из-под накидки сделала движение

точно от испуга или волнения прижаться к груди.

Я подумал о том, что эта встреча, очевидно, ничего не дала

ей, кроме испуга.

Мы растерянно поздоровались и пошли вместе, не находя, о

чем говорить.

И о чем будешь говорить, когда теперь около нее другой

человек? И, быть может, он так же равнодушно входит в эту

дверь, как входил когда-то и я. А теперь я так напряженно

смотрел на нее, на эту дверь, точно старался запомнить навсегда

ее ручку. .

Медную, прибитую наискось ручку. .

– Я брожу без дела,– сказал я, чтобы не молчать,– сегодня

хороший вечер, был на берегу реки, сидел от нечего делать на

одном старом пне, а теперь брожу по всем улицам и переулкам.

– А почему я вас встретила в этом переулке? – говорит она.

Я быстро оглядываюсь на нее. Но передо мной только

знакомый опущенный профиль. Глаза ее не глядят на меня. Она

внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться на

неровностях мостовой, так как в это время мы переходим

переулок к красному дому с зеленой дверью, ручку которой я

успел теперь запомнить уже навсегда.

– Мне было немножко тоскливо сегодня и захотелось пойти

туда, где есть люди,– говорю я.

Она подняла голову в тот момент, когда ее маленькая рука в

перчатке взялась за ручку двери, и взглянула на меня.

Глаза наши встретились, помимо смысла наших слов... Те же

глаза, и смотрят на меня так же, как тогда.

Мы вошли в подъезд и поднялись на один поворот лестницы

кверху. Я сделал движение идти выше, к той площадке, где ее

дверь, на которую я вешал записки, когда не заставал ее дома.

Но она остановила меня рукой и, печально взглянув на меня,

сказала едва слышно:

– Там другой...

Вот об этом-то я и забыл, что теперь там – другой.

Мы остались на площадке. Мы ничего не говорили друг

другу. Да и что тут скажешь, когда площадкой выше, за

знакомой дверью – другой?

Я думаю, на двери там и сейчас еще целы следы булавок,

которыми я прикалывал свои записки.

371

– Помните, как я булавками записки прикалывал? – сказал я,

силясь улыбнуться.

Ее рука, машинально-ласково гладившая мою руку, вдруг

остановилась и крепко сжала ее, точно от перехватившего ее

горло дыхания.

А у меня как-то неприятно зачесались глаза, и я поскорее

отвернулся.

Она вдруг обхватила мою голову обеими руками, стараясь

повернуть ее к себе. Потом до боли прижалась щекой к моей

щеке, и губы ее шептали:

– Понял теперь?.. Понял, что было?

Она, отстранившись, взглянула на меня, откинув с плеча

шелковую накидку, и хотела улыбнуться. Но губы ее

задергались, сделав ее совсем некрасивой, и она поспешно

спрятала голову, уткнувшись лицом в мое пальто, и со всей