Избранные произведения

в неизвестности, и фальшивая добродетель продолжала бы

незаконным образом торжествовать».

Наиболее бойкая из гостей, Катя Стрешнева, актриса в

котиковом манто, успела сделать два шага и заглянуть в

полуоткрытую дверь спальни.

На лице ее выразилось полное недоумение. Она даже как-то

притихла сразу и не нашлась ничего сказать. Только обратилась

к своим и проговорила торопливо:

– Идемте. Это выше нашего понимания.

405

Остальные, лукаво засмеявшись и погрозив пальцами,

зашумели, засмеялись и, оставив после себя облако легкомыслия

и запах тонких духов, исчезли так же неожиданно, как

появились.

Лиза, чувствуя досаду от этого нелепого приезда, пошла к

оставленному гостю.

Он сидел лицом к двери. И первое, что она увидела,– была

эта ужасная прореха на сорочке. Вероятно, Катя увидела ее и

потому на ее лице отразилось такое недоумение.

Что они подумают, когда она сейчас расскажет им всем о

том, что она, взглянув в спальню, увидела там оборванного

субъекта, а на столе фрукты, ликер...

И в самом деле, что тут можно подумать?

Будь это серьезные, содержательные женщины, им можно

было бы объяснить. А теперь они выдумают и разнесут по всему

театру какую-нибудь самую невероятную пошлость, вроде того,

что она, Лиза Чернышева, строит из себя неприступную

девственницу и в то же время страдает какими-то

ненормальностями, приглашает оборванцев и пьет с ними в

спальне ликер.

Ведь это бог знает что можно подумать!

И конечно, они ухватятся за свою идею, и чем она нелепее,

тем с большей энергией они ее разнесут, а остальные подхватят,

и все поверят.

И хотя бы даже они и ничего не сочинили, но поймать этот

озадаченный взгляд Кати, когда она увидела ее гостя с

прорванным воротом сорочки,– тоже мало приятного.

Все эти мысли разбили то чувство взволнованной нежности,

какое у нее было вначале.

А тут вошла Настя с кофе, и на лице ее Лиза увидела такое

оскорбительное удивление, с каким она оглядела фигуру бедно

одетого человека, сидевшего с ее хозяйкой у стола за ликером,

что Лиза почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда.

Ужаснее всего – эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно,

не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла

всякую непосредственность и не могла уже взять простой и

естественный тон.

Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.

И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.

Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и

мысленно говорила:

406

«Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди».

«Ведь вот хоть эта Настя,– подумала она,– ведь она же

прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры,

и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при

виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он

заметил ее взгляд».

И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд

прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер

локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у

него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в

хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.

Ну, что за пустяки – пепельница! Разве он не ронял

пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве

тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь

значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у

него все члены – руки и ноги – одеревянели, точно скованные. И

если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-

нибудь свалит.

V

Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный

тон нежности, а у него – та спокойная с горькой иронией

улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.

Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить

его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она

вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей

для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей

пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему

деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в

тот момент, когда так неловко пересекся разговор,– это значило:

бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что

тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как

нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой

портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у

дешевых и иметь скверную вещь.

После этого многообещающего предисловия пойти и взять

обратно было невозможно.

Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить

подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у

407

нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится

просить отсрочки.

Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать

пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно.

А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость