Избранные произведения

то человек, прыгая на одной ноге, так как курьер отдавил ему

ногу.

– Так и знал, что опоздаю,– говорил курьер сам с собой.–

Закрыто!

Когда он через полчаса вернулся измученный назад,

служащий в косоворотке стоял в коридоре и с нетерпением

поглядывал в окно на улицу. Увидев курьера, он бросился к

нему.

– Где тебя черти душили?

– Где душили... нешто их, чертей, на месте найдешь! Один

придет, другого нет. А тут два часа подошло – глядь, закрыли.

398

Экономическая основа

I

Лиза Чернышева, красивая тридцатипятилетняя женщина в

мехах, артистка одного из лучших театров Москвы, встретила на

улице бедно одетого человека, в котором узнала своего прежнего

жениха, когда-то сына богатого владельца многих домов, по

фамилии Болховитинов.

Встреча эта всколыхнула в ней прошлое, казалось, давно

позабытое, и поразила ее восприимчивую душу жестокостью

жизни, которая из богатого и в то же время чудесной души

человека сделала бездомного, безработного бедняка.

Она взяла с него слово, что он непременно зайдет к ней

сегодня.

Придя домой, Лиза Чернышева сказала прислуге Насте:

– Когда придет господин, по фамилии Болховитинов,

впустите его, а для остальных меня сегодня нет дома.

Раздевшись, она прошла в спальню и целый день плакала на

диване.

Она плакала от невыразимой, бессильной жалости к

человеку, с которым она встречала весну своей жизни, к

человеку, когда-то молодому, красивому, нежному, беззаботному

и теперь так униженному.

Его фигура в стареньком осеннем пальто, несмотря на

сильный мороз, всунутые в рукава руки, покрасневшие от

холода, и на ушах суконные наушники – поразили ее.

В особенности эти наушники.

И она, примирившаяся было с новым строем с того времени,

когда получилась возможность жить и одеваться по-прежнему

прилично, вдруг опять почувствовала всю бездушную

жестокость этого строя, который мог так унизить, так заставить

страдать и, в сущности, обречь на медленную смерть людей,

виноватых только тем, что они прежде были богаты. Этот строй

берет только тех, кто ему нужен.

И нежная душа этого человека с его былым культом Парижа,

всегда философски созерцательно настроенного, конечно, не

нужна этой жизни, которая выше всего ценит не личность

человека, а его полезность. Для нее выше всего хлеб, ситец и

399

грубые мужицкие руки, производящие «необходимые для жизни

предметы».

Поистине, человек становится животным с того момента, как

только перестает ценить не необходимое, когда он

ограничивается только «насущными потребностями».

Во главу угла теперь поставлена «экономическая основа».

Это называется, что они строят жизнь на основах

справедливости: сначала одних переморят, как крыс, а среди

других разведут справедливость и братские отношения.

Пятнадцать лет тому назад они были вместе в Париже

женихом и невестой. Это была ее первая любовь.

И теперь, как дорогое воспоминание, хранятся в ее душе

образы далекого Парижа: и красные сквозь деревья бульваров

ночные огни Монмартра, и возбужденная сутолока, и раскрытые

двери кафе, залитые ярким светом, и ночной блеск

нагладившегося, как зеркало, асфальта, в котором отражаются

экипажи, фонари, огни.

Помнит ту нетерпеливую, приподнятую жажду жизни и

ощущений, какие рождались от этой всегда возбужденной

толпы, от этого ослепляющего света, от завидной доступности

женщин.

Помнит она свои именины, 8 августа, и поздний обед в

Булонском лесу на островке, в ресторане с разноцветными

бумажными фонариками, где они ели огромного лангуста и пили

шампанское. А потом переезжали в большой лодке на берег. В

этой лодке ехало много народа – мужчин и женщин,– и она со

смутным, преступным любопытством чувствовала близость

чужих мужчин в тесноте лодки. Преступным потому, что то

чувство, какое, она думала, может пробуждать в ней один он,

шло к ней со всех сторон, а не только от него.

Помнит она прогулки на пароходе по Сене, синюю дымку

утренних улиц, цветы на окне своей комнаты. Много цветов.

«О Париж, Париж! Припасть бы сейчас с тоской к подножию

твоих памятников и статуй и целовать их священные камни»...

Лиза остановилась у окна своей комнаты и долго

неподвижно смотрела на снежную улицу. Прошло пятнадцать

пустых лет с тех пор, как дороги их разошлись, потому что его

родители были против нее, молоденькой, начинающей актрисы

без положения и состояния.

Она сейчас жила одна. Было несколько легких связей,

увлечений в своей актерской среде. Но это все в прошлом. И все

400

они не оставляли после себя ничего, кроме горького осадка от

сознания, что вся нежность и доверчивая еще душа отдавалась

внутренне пустым и ничтожным людям. У нее на глазах

проходила вся их будничная жизнь, вся изнанка их души,