Избранные произведения

когда он с удочками уходил на реку и его сгорбленная фигура,

видневшаяся на светлом фоне реки с поднятой вверх удочкой,

оставалась в полной неподвижности до самой темноты.

Один раз, походив около домика, Трифон Петрович сказал:

– Мне все равно сейчас делать нечего, дай-ка я поправлю

тебе крыльцо.

– Спасибо, родимый, если милость твоя будет,– ответила

старушка.

И Трифон Петрович все время, свободное от писания

картины, стал проводить за поправкой крыльца, а когда кончил

его, осмотрел и тоже перечинил все рамы, поправил даже

балясник и сделал калиточку.

– Чудно мне что-то,– сказала один раз Поликарповна,–

пришел ты, снял комнату, даже не поторговался, а теперь

крыльцо мне чинишь, будто ты и не чужой человек мне.

– А что ж, неужто все только на деньги считать? Я вот тебе

поправлю, а ты потом вспомнишь обо мне, вот мы и квиты,–

сказал он, засмеявшись.

– Теперь, милый, такой народ пошел, что задаром никто

рукой не пошевельнет. Вон церковь-то закрыли, о боге да и о

душе теперь не думают, только для брюха и живут. Да смотрят,

как бы что друг у дружки из рук вырвать.

– Ну, нам с тобой делить нечего: оба нищие и оба старые,

нам только друг за дружку держаться,– говорил Трифон

Петрович, обтирая кисть о халат и снова и снова переделывая

нарисованные цветы.

– Что ты все поправляешь-то, батюшка?

– Никак не могу поймать... чтобы цвет был белый и чистый.

– Да ведь он и так у тебя чистый.

– Нет, все не то, надо, чтобы как живое было, вот чего

добиваюсь.

Старушка помолчала, потом сказала:

– Ну, прямо я с тобой, как с родной душой.

– Ну, вот и хорошо.

Поликарповна всем в деревне рассказывала, какого хорошего

человека ей бог послал. И в самом деле, постоялец, помимо

того, что даром поправлял ей ее домишко, к тому же был такой

ласковый, нетребовательный, что на него не приходилось

тратить ни сил, ни времени. За водой в колодец для самовара он

416

не позволял старушке ходить и носил воду сам. Когда ездил в

город, то всегда привозил ей гостинцев – конфеток, вареньица. А

по вечерам долго сидел с ней на крыльце за чаем, и они,

поглядывая на далекие луга, мирно разговаривали.

– Прямо с тобой душа отошла,– говорила Поликарповна,– а

то уж в людей вера пропадать стала.

– Вера в человека – это самая большая вещь,– отзывался

Трифон Петрович.– Когда эта вера пропадает, тогда жить нельзя.

III

Один раз Трифон Петрович уехал в город, а Поликарповна,

убравшись, сидела на крылечке. Подошел к ней проходивший

мимо Нефедка, сапожник, ничтожный, дрянной человечишко,

известный пьяница и кляузник. Он несколько раз видел Трифона

Петровича за работой и теперь, сев на ступеньку крыльца, завел

разговор на ту тему, зачем это ей постоялец задаром крыльцо

чинит. Поликарповна попробовала было сказать, что человек

хороший, вот и чинит. Но Нефедка на это только как-то

нехорошо усмехнулся, так что у Поликарповны даже тревожно

перевернулось сердце.

– Уж какую-нибудь он под тебя дулю подведет, либо из платы

за квартиру вычтет, либо еще что-нибудь. Какой же человек

будет без всякой выгоды для другого стараться.

– Деньги он мне все вперед уж отдал.

– Отдал? Ну, значит, еще что-нибудь. Нешто обо всем

догадаешься. Вон он работает по вечерам, а теперь насчет этого

строго, охрана труда и все такое...

– Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову,– сказала с гневом

Поликарповна,– нечего на хорошего человека каркать.

Нефедка ушел, Поликарповна плюнула даже ему вслед и,

утерев рот, перекрестилась как от искушения. Она думала о том,

какую же мысль может таить Трифон Петрович против нее? А

потом даже рассердилась на себя, что из-за слов ничтожного

человека хоть на минуту допустила какое-то сомнение в

хорошем человеке.

Трифон Петрович вернулся перед вечером, старушка так и

вскинулась навстречу к нему от радости. Ей хотелось быть с

ним еще ласковее, потому что она как бы чувствовала за собой

какую-то вину в том, что хоть на минуту задумалась о словах

417

Нефедки. Трифон Петрович взялся за свою картину, она села на

ступеньку и совсем успокоилась.

– Я там в городе всем порассказал, как у вас тут хорошо:

теперь хозяйки не отобьются от постояльцев, у меня рука

легкая.

Но когда после захода солнца он попросил топорик, у

Поликарповны тревожно екнуло сердце, и она стала уговаривать

его, чтобы он отдохнул, что уже поздно. Причем лицо у нее,

когда она говорила это, было растерянное и испуганное.

А когда легла спать, то в голову, прогоняя сон, лезли одни и

те же мысли: чего можно ожидать? Ведь все деньги получены

сполна. Конечно, ничего. И когда она убеждалась, что ничего

плохого быть не может, что все это болтовня скверного

человека, ей вдруг становилось легко, точно с плеч сваливалась

какая-то мутная, грязная тяжесть. А то вдруг через минуту