Избранные произведения. II том

— Не пытаетесь же вы сказать, будто вы и есть Сайлес Элиот? — спросил профессор Тербер, сам отказываясь в это поверить — до поры до времени. Здравый смысл и научное мышление еще не утратили над ним власти.

— Но это же просто нелепо, профессор Тербер, — возразил я. — В конце концов, у меня в подвале не то чтобы источник вечной молодости, так? Это просто вода… и большую часть времени даже не загрязненная, но август выдался таким дождливым, а окрестные леса славятся своими грибами. Не далее как на прошлой неделе какая-то бедняжка из Ньюпорта отравилась бледной поганкой. Когда имеешь дело с такими видами, нужно знать, что делаешь. Знахари, вероятно, многому сумели бы нас научить, но их больше не осталось: кто-то бежал в Америку, кто-то мертв. Королевская коллегия врачей победила; а мы — ну, то есть они — проиграли.

Триггер на профессора пока еще никак не подействовал, а вот мои намеки — да. Гость покосился на пустой заварочный чайник, явно пытаясь вспомнить, сколько кранов было в кухне.

— Да не тревожьтесь вы, профессор Тербер, — утешил я. — Как вы совершенно верно подметили, болезнь почти исчезла, во всяком случае в той острой форме, которая была у Пикмана. А вот ослабленная форма, которая была у вашего деда… не исключаю, что ею и сегодня можно заразиться… но велика ли важность, если на то пошло? У вас, вероятно, станут вызывать фобический страх подземки и подвалы, ваша высотобоязнь усилится, но с такими проблемами люди обычно справляются. Единственное серьезное неудобство, учитывая ваши обстоятельства, состоит в том, что вы, возможно, перемените отношение к своему хобби… и к своей работе. Как это случилось с Джонасом Рейдом, верно?

Но профессор Тербер уже не смотрел на меня. Он пристально рассматривал что-то у меня за спиною — картину, которую, понятное дело, принял за работу Пикмана. Гость по-прежнему считал, что это Пикман, и гадал про себя, насколько легкий страх и отвращение, ею вызванные, могут усилиться при правильном воздействии. Но биохимия — это только основа; чтобы страхи выросли и созрели, их нужно питать и подкармливать сомнениями и намеками. Пикман это понимал, и Лавкрафт — тоже. На самом деле если основа у вас подходящая, то не важно, насыщать ли страхи ложью или правдой, но правда куда более артистична.

— Вообще-то, — сообщил я, — когда я сказал, что знаю, кто написал эту картину, я не имел в виду Пикмана. Я имел в виду себя.

Профессор так и впился глазами в мое лицо, ища предательские стигматы.

— Вы ее написали, — безжизненно откликнулся он. — В Бостоне? В двадцатых годах?

— О нет, — покачал головой я. — Я написал ее здесь, в ущелье, примерно лет двадцать тому назад.

— По памяти? — вскинулся гость. — С фотографии? Или с натуры?

— Я же сказал вам, что никаких фотографий не существует, — напомнил я.

Гипотезу насчет памяти я опровергать не стал; профессор же не всерьез это предположил.

— То есть вы все-таки являетесь носителем рецессивного гена, так? — спросил Тербер: ученый-рационалист в нем все еще не сдавал позиций.

— Да, — кивнул я. — И моя жена тоже, как ни странно. Она была австралийкой. Если бы я только знал… но, видите ли, в ту пору я знал только про колдовство, а знанием это не назовешь.

Профессор открыл было рот, но тут же снова стиснул зубы. Как ученый, он следовал логике — но, как ученый, он нуждался в подтверждении. Наши глубинные страхи всегда нуждаются в том или ином подтверждении, но как только оно получено, пути назад уже нет… да и пути вперед тоже, в каком бы то ни было смысле. Подтверждение получено, пазл сложился — и наше преображение завершилось.

— Шанс был один из четырех, — объяснил я. — Что до моего второго сына, его тело — истинный храм человеческого совершенства… и воду он может пить безо всякого вреда для себя.

Вот теперь ужас пустил корни и начал свою долгую, неспешную работу — постепенно врастая в самые глубины души.

— Но у меня тоже семья в Бостоне, — пробормотал гость.

— Знаю, — кивнул я. — В публичной библиотеке в Вентноре есть интернет; я все про вас прочел. Ну да болезнь не то чтобы заразна; и даже если вы передадите ее кому-то еще, мир не рухнет; она просто вызовет более личностное и более глубокое понимание анатомии ужасного и физиологии страха.

^{Перевод С. Лихачевой}

ТУННЕЛИ Филип Холдеман