Избранные произведения. III том

Вместо этого приходилось иметь дело с фойе отеля: слишком уж разукрашенным, слишком набитым людьми и шумным (даже в такой час бренчало пианино), слишком ярко освещённым. Однако моя семья остановилась здесь. Я пропустил праздничный обед. И не мог пропустить праздничный завтрак.

На регистрационной стойке клерк протянул мне пластиковый ключ и целую кипу сообщений. Я принялся их просматривать. В основном поздравления. Одно отличалось — от Илзе: «Ты в порядке? Если не увижу тебя до восьми утра, пойду на поиски. Честно предупреждаю».

Самым нижним оказался конверт, подписанный Пэм. Сообщение оказалось коротким: «Я знаю — она умерла». Обо всём остальном говорил вложенный в конверт магнитный ключ.

* * *

Пять минут спустя с ключом в руке я стоял у номера 847. Сперва поднёс руку к замку, потом выше — к кнопке звонка. Посмотрел в сторону лифта. Простоял бы тут до утра — слишком вымотанный, чтобы принять решение, — если бы не открылись двери лифта, после чего до меня донёсся весёлый, пьяный смех. Я испугался, что сейчас появится кто-нибудь из знакомых: Том Боузи или Большой Эйнджи со своей женой. Может, даже Лин и Рик. Для моих гостей был арендован не весь этаж, но большая его часть.

Я вставил ключ в замок, зажглась зелёная лампочка, и, когда смех приблизился, я переступил порог номера.

Для Пэм был заказан «люкс», и размеры гостиной впечатляли. Похоже, перед выставкой здесь устроили небольшую вечеринку, потому что я увидел два столика на колёсах, множество тарелок с остатками канапе плюс два — нет, три ведёрка для шампанского. Над двумя торчали донышки бутылок: эти солдаты своё отслужили. Третья находилась при последнем издыхании.

Я вновь подумал об Элизабет. Увидел её рядом с Фарфоровым городом, так похожую на Кэтрин Хепберн в «Женщине года», услышал её голос: «Видите, как я расставила детей около здания школы? Подойдите и посмотрите!»

Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.

Я двинулся дальше, лавируя между стульями, на которых минувшим вечером сидели самые близкие мне люди, разговаривали, смеялись и (я в этом уверен) произносили тосты и пили шампанское за моё трудолюбие и удачу. Достав последнюю бутылку шампанского из воды, в которую превратился лёд, я поднял её, глядя на панорамное, во всю стену, окно, выходящее на Сарасотскую бухту, и произнёс тост:

— За вас, Элизабет. Hasta la vista, mi amada.[832]

— Что означает amada?

Я повернулся. Пэм стояла в дверях спальни. В синей ночной рубашке, которую я не помнил. Волосы касались плеч. Такими длинными она их носила, когда Илзе только перешла в среднюю школу.

— Дорогая, — ответил я. — Это слово я узнал от Уайрмана. Его жена была мексиканкой.

— Была?

— Она умерла. Кто сказал тебе об Элизабет?

— Молодой человек, который работает у тебя. Я попросила его позвонить, если будут новости. Мне очень жаль.

Я улыбнулся. Попытался поставить бутылку обратно, но промахнулся мимо ведёрка. Чёрт, промахнулся мимо стола. Бутылка ударилась о ковёр и покатилась. Когда-то дочь крёстного отца была маленькой девочкой, тянущей ручки с рисунком улыбающейся лошади к фотокамере и фотографу — скорее всего кричаще одетому мужчине в соломенной шляпе и резинками на рукавах. Потом Элизабет стала древней старухой, вытрясающей из себя остатки жизни в инвалидном кресле под ярким светом флуоресцентных ламп в кабинете одной художественной галереи, и её сетка для волос сползла и болталась из стороны в сторону, держась на шпильке. А время между этими событиями? Оно, вероятно, сжалось в мгновения, необходимые для того, чтобы кивнуть или помахать рукой чистому синему небу. В конце мы все разбиваемся об пол.

Пэм протянула ко мне руки. Полная луна висела за большим окном, и в её свете я увидел розу, вытатуированную на груди Пэм. Нечто новое, незнакомое мне… а вот грудь не изменилась. Я очень хорошо её знал.

— Иди сюда, — позвала Пэм.

Я подошёл. Задел больным бедром столик на колёсах, сдавленно вскрикнул. Спотыкаясь, преодолел два последних шага, думая: какое прекрасное воссоединение, мы сейчас окажемся на полу, я — поверх неё. Может, мне даже удастся сломать ей пару рёбер. Почему нет? На Дьюма-Ки я набрал двадцать фунтов.

Но Пэм всегда была сильной. Я совсем об этом забыл. Она смогла удержать мой вес, правда, сперва привалилась к дверному косяку, потом выпрямилась, обняв меня обеими руками. Я обнял её своей, улёгся щекой на плечо, вдыхая такой знакомый запах.

«Уайрман! Я проснулась рано и так хорошо провела время с моими статуэтками!»

— Пойдём, Эдди, ты устал. Пойдём в постель.

Она повела меня в спальню. Окно здесь было меньше, луч лунного света — тоньше, но через приоткрытую раму я слышал постоянные вздохи воды.

— Ты уверена…

— Молчи.

«Я уверена, мне называли вашу фамилию, но не могу её вспомнить, как и многое другое».

— Я никогда не хотел причинить тебе боль. Очень сожалею…

Она приложила два пальца к моим губам.

— Мне не нужны твои сожаления.

Бок о бок мы сели на кровать. Лунный свет на неё не падал.

— А что тебе нужно?