Избранные произведения в 2 томах. Том 2

Воронок, как молния, пронесся мимо него, оттирая деда, а я упал в самые надежные руки, и дед прижал меня к себе, накрыл бородой и понес…

— Ничего-о! — говорил он.

Бородища-то у него была мягкой-мягкой.

Лет через восемь — всего! — я попал в артиллерийский полк на конной тяге и выбрал себе стройного, длинноногого жеребца, серого в яблоках, как с картинки.

— Глядите, он строптивый! — недоверчиво предупредил меня старшина.

Едва я оказался в седле, жеребец закружился, взвился на дыбы, энергично взбрыкнул, стараясь меня скинуть, но не смог и понес по сельской улице, на которой размещались наши казармы и конюшни. Он нес, срываясь с упругой рыси на галоп, а я зажимал коленями его бока (брал в шенкеля), натягивал узду и тихо разговаривал с ним все время, а то и отпускал, пришпоривая каблуками. Конь шел все послушней и послушней. Когда вернулись, старшина спросил:

— Откуда знаете?

Я хлопал жеребца по вздрагивающей нервной шее и вспоминал Воронка.

Первая любовь

Девочка стояла на мосту, и на ее спине, на длинной шее пестрели обильные веснушки. Мелкие, как пшено, и большие, как пропеченные солнцем зерна. Я чуть не прыснул оттого, что их так много, издали видно, но сообразил — они просто выделялись на белом теле, и меня поразило, почему у нее в конце лета тело такое белое?

Цветом кожи девочка была какая-то сметанная, так что веснушки ее даже оживляли.

Она держалась руками за деревянные перила моста и, нагнувшись, смотрела на реку. А я устроился на перилах по другую сторону, вцепившись в столбик под собой пальцами босых ног, как птица в ветку.

Девочка смотрела вниз, а я на нее. Что мне смотреть вниз? Я не раз стоял вот так, как она. В воде стайками юркают мальки, а иногда рывком проплывет и крупная рыба. Наталкиваясь на толстые бревна, под мостом вскипает вода, белая пена повисает на бревнах кольцами, как на губах лошади. От девочки, конечно, падает тень, дрожа на быстрой воде, как в лихорадке, и вытягиваясь, потому что солнце опускалось…

Моя тень тоже вытягивалась передо мной, на досках моста, бесшумно переползая через щели…

Наверно, девочка почувствовала мой взгляд и вдруг оглянулась. И я тут же отвел глаза к лесу и лихо засвистел: «Мы — красная кавалерия, и про нас…», но ничего не вышло, раздался беспомощный шип, как будто я и не свистел никогда, а ведь я умел высвистывать песни. Но в ту минуту, как назло, ничего не выдулось, кроме шипа, и девочка голосисто хихикнула. А потом она опять отвернулась и стала болтать ногой, сгибая ее в коленке, как цапля.

Ноги у нее были тонкие, чулки — в рубчик и сандалии с резными дырочками. Она повыше задирала ногу, и я все время видел эти резные дырочки в сандалиях. Фасонщица!

Я опять презрительно посмотрел на нее. На ее белом сарафане был крупный синий горох. На плечах — длинные лямки, оттого и щедрый посев веснушек обнажился…

А какое у нее лицо? Я не успел разобрать этого — в лес же глядел, зачем она мне? По веснушчатой шее, по белому сарафану, по синему гороху до пояса сползала толстая русая коса. Я ее раньше тоже вроде не видел…

Как-то я рассматривал не сразу, а по частям эту девочку. Про такие косы мужики в деревне говорили:

— Коса у нее богатая!

На жатву, в поле, к одному из них каждый день приходила молодая жена, Ксюша, угощала мужа, а иной раз и соседей пышками с молоком, а потом муж провожал ее до конца поля, как до берега, и мужики смотрели вслед и, забыв похвалить съеденные пышки, восторгались тихо:

— Коса у нее богатая!

У девочки коса была богаче, чем у той Ксюши. Но какое же лицо?

Тут она перестала попеременно болтать своими длинными ногами и покосилась на меня вполглаза, но я словно бы увидел весь ее глаз, большой и черный. Необыкновенный. Ведь и по одной половинке можно было представить себе, какой он весь. Я никогда не видел таких больших и черных глаз на белом-белом лице!

По мосту, мерно визжа, катилась телега. Она катилась со стороны леса, заваленная горой хвороста. Корявые сухие ветки торчали во все стороны… Телега ползла ежом. Крестьянин, похоже, плелся сзади и не видел, что у перил стоит девочка и хворост может задеть ее, оцарапать. Я соскочил и чуть не крикнул, но опасная гора проплыла мимо, и, когда скрипучий визг несмазанного колеса начал удаляться, я уже сидел на своем месте.

А девочка стояла ко мне лицом, защищая свои глаза согнутой и прижатой к ним рукой. А когда стих визг колеса, она опустила руку. Глаза у нее оказались еще больше, чем я думал. Черные и мохнатые от ресниц. И все же ни тень от них, ни сама чернота не могли пересилить ясности ее глаз. У нее были, как я сейчас понимаю, а может быть, и тогда понял, совсем уж какие-то редкие глаза. Темные и светлые.

Мы смотрели друг на друга.

Она первая спохватилась и отвернулась, но все вокруг уже стало другим. Лучше. Солнце ближе и горячее. Небо засинело ярче. И река вся засияла в переливах прощального света дня и текла, посверкивая. И доски старого моста высветлились, а из щелей меж ними тоже рвалось сверкание. И дорога, уводящая с моста в лес, ныряла в него полосой света… И лес зеленел нестрашно.

Лучше туда и смотреть!