Избранные произведения в двух томах. Том второй

До мая состояние здоровья Никитина было удовлетворительно, хотя он не переставал жаловаться в письмах на него. “Здоровье мое плоховато” (письмо к Вицинскому от 3 февраля). “Сух, как гриб, тонок, как спичка, — короче: гадок до последней степени” (к Н. А. М — ой от 17 февраля). Он мечтает о лете, о купанье, о поездке в столицы. Дела продолжают улучшаться: в феврале было уже 200 подписчиков. Магазин Никитина стал своеобразным клубом, куда приходили потолковать о событиях, об освобождении крестьян, манифест о котором читался в Воронеже 10 марта. Утром этого дня Никитин слышал первого весеннего жаворонка (“Как же я был рад его песне!”).

С начала этого года и по июль Никитин переписывался с Натальей Антоновной Матвеевой, которую любил. Никитин был влюбчив, и это была не первая его любовь. В апреле было у него свидание с Матвеевой, которая приезжала в Воронеж. Памятью его осталось одно из лучших стихотворений: “На лицо твое солнечный свет упадал”. Любил Никитин скрытно, сдержанно, глубоко и целомудренно. Необычайные некоторые строки его писем к Матвеевой, в общем, многословных. Трагически звучат следующие слова из письма от 19 апреля: “Ведь я не сложил, не мог сложить ни одной беззаботной, веселой песни во всю мою жизнь! Неужели в душе моей не нашлось бы животрепещущих струн? Неужели на лице моем только забота должна проводить морщины?”

На третий день Пасхи Никитин гулял по кладбищу с Г. Зиновьевым, толкуя о смерти. Никитин говорил: “Вот 25 лет, вот 30, а здесь 40, ну что за лета! Ведь таким только жить да жить бы!” Даже 60 лет не казались ему долголетием. Потом он сказал: “Видно, брат, и до нас доходит очередь”.

1 мая он встречал за городом, пил чай на воздухе и простудился. У него началось кровохарканье. 23 июня он пишет: “Вот уже восьмая неделя, как я лежу на одном боку, и если выезжаю на полчаса, то эта прогулка удается редко”. 7 июля он пишет: “Лежа третий месяц в четырех стенах, без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате, потому что захватывает дыхание, — трудно сохранить душевное спокойствие”. Врачи растерялись. Последний раз он был в своем магазине в приезд Кокорева. Встреча их была тяжела для здоровья Никитина. Он много говорил Кокореву: “Вы дали мне новую жизнь… вы… вы спасли меня… не подойди так скоро смерть, я не остался бы здесь, в этом городе… здесь мне душно!” Ему сделалось дурно.

Из друзей больного навещал один де Пулэ: все разъехались. Ходила за ним А. Тюрина. Отец в пьяном виде часто беспокоил его, ругаясь, бросаясь солеными огурцами. “Иван Саввич, при болезненной раздражительности, до такой степени волновался этим, что при виде отца приходил в ярость, обнаруживавшуюся скрежетом зубов и истерическими припадками” (письмо А. Перелешина к Н. Второву).

1 сентября де Пулэ получил от Никитина записку с просьбой приехать для составления духовного завещания. 3 сентября Никитин исповедовался и причащался. Перед исповедью он, напрягая последние силы, прошел к отцу, стал на колени, целуя руку, говорил: “Батюшка, простите меня”. Отец был пьян и мычал бессмысленно.

В ближайшие после этого дни было составлено духовное завещание в присутствии духовника, душеприказчика де Пулэ, Зиновьева и Чеботаревского.

Положение Никитина все ухудшалось. Со дня составления духовного завещания де Пулэ ежедневно навещал его. Вот его впечатления от 24 сентября: “Дух у меня бодр, но организм убивает меня”, — говорит он и, бедняк, беспрестанно плачет. Он понимает свое положение, но все еще питается иногда надеждою; впрочем, во многих отношениях стал дитя. Куда девалась его прекрасная мужественная наружность! Весь иссох, лицо и голова с кулак. Его бьют наповал то понос, то кашель; перестает один, начинается другой. У него “чахотка кишечная, кашель без мокрот” (письмо к Н. Второву).

На 26 сентября, день своего ангела, Никитин звал к себе де Пулэ: “Если буду жив, приезжайте с сестрою пить чай”. Отец был трезв в этот день. Он говорил с де Пулэ. Де Пулэ сказал, что больному необходимо спокойствие. Никитин приподнялся с дивана, стал на ноги. “Он был страшен, как поднявшийся из гроба мертвец”. Он воскликнул: “Теперь поздно говорить о спокойствии! Я себя убиваю? Нет, вот мой убийца”. Он глазами показал на отца.

16 октября его хотели соборовать. С утра в этот день пьяный отец не выходил из комнаты умирающего, требуя ключей и денег й произнося проклятия. Никитин умолял отвести отца. Не вынеся такой сцены, де Пулэ ушел. Никитин сказал ему: “Баба, баба!” Соборование было назначено около пяти часов, но отец Арсений пришел в четыре. Никитин доживал последние минуты. Он знаками просил чего-то. Подали пить. Он проговорил: “Нет, супу… есть хочу”. Это были последние слова. Он окинул плачущих родных мутным взглядом и закрыл глаза навсегда.

Де Пулэ, вернувшись, застал Никитина уже мертвым. И над телом не переставал бушевать пьяный отец.