Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

ее дыханья. Словно в преисподней,

в ущелье острый чад стоял столбом.

Был замкнут горизонт: там прел свинарник,

там отцветал кладбищенский кустарник,

а между ними инвалидный дом

дымил окрест. Он был кирпичной кладки,

хотя, казалось, плод иной догадки,

матерьялизовавшийся фантом.

И я подумал: вот изнанка жизни,

какая нам тщета в степной отчизне?

Пройдут года, и мы как дым сойдем.

Как если бы, забвением казнимы,

аланы, печенеги, караимы,

всем миром снявшись, бросили очаг –

так пусто тут... По ком, Иеремия,

твой плач, когда в мозгу лоботомия

и сыплется душа как известняк...

Сказать не скажешь... Встретишь эти лица –

в них, кажется, пустыня шевелится.

О, задержись над каменной тропой.

А срок придет расплачиваться кровью –

не приведи, Господь, под эту кровлю,

под этот кров с дымящейся трубой!

1966

Чаадаев на Басманной

Как червь, разрезанный на части,

ползет – един – по всем углам,

так я под лемехами власти

влачусь, разъятый пополам.

В парах ли винного подвала,

в кругах ли просвещенных дам

влачусь – где наша не бывала!

А между тем – ни тут, ни там.

Да я и сам не знаю, где я,

как будто вправду жизнь моя

загадка Януса – идея

раздвоенности бытия.

Когда бы знать, зачем свободой

я так невольно дорожу,

тогда как самому – ни йотой –

себе же не принадлежу.

Зачем в заносчивом смиренье

я мерюсь будущей судьбой,

тогда как сам я – в раздвоенье –

и не бывал самим собой.

Да что я, не в своем рассудке?

Гляжу в упор – и злость берет:

ползет, как фарш из мясорубки,

по тесной улице народ.

Влачит свое долготерпенье

к иным каким-то временам.

А в лицах столько озлобленья,

что лучше не встречаться нам.

1967

Репетиция парада

Над Кремлевской стеной сыпал снег слюдяной

и кремнисто мерцал на брусчатке.

По кремнистым торцам грохотали войска,

репетируя скорый парад.

Тягачи на катках и орудья в чехлах

проходили в походном порядке.

Я поодаль следил, как на траках катил

многотонный стальной агрегат:

он как ящер ступал, и ходила земля

от его гусеничного хода,

и казалось, народ только часа и ждет,

чтобы чохом отправиться в ад.

О, спектакль даровой, чьей еще головой

ты заплатишь за щедрость народа?

Что стратегам твоим европейский расчет

и лишенный раздолья размах,

если рвется с цепей на разгулье полей

азиатская наша свобода!

Кто играет тобой, современный разбой?

Неужели один только Страх?

Или местью веков и холуй и герой

перемелются в пушечном фарше?

Не на Страшный ли суд все идут и идут

тягачи и орудья в чехлах?

От сарматских времен на один полигон

громыхают колеса на марше.

Нет ни лиц, ни имен. Где друзья? Где враги?

С кем ты сам, соглядатай ночной?

Эка дьявольский труд – все идут и идут

и проходят все дальше и дальше.

Вот и рокот пропал в полуночный провал.

Тишина над Кремлевской стеной.

Тишина-то!.. Такая нашла тишина!..

Эхо слышно из Замоскворечья.

То ли сердце стучит, то ли ветер горчит,

то ли в воздухе пахнет войной.

Что ж, рассудит затвор затянувшийся спор?

Нет, что мне до чужого наречья!

Я люблю свою родину, но только так,

как безрукий слепой инвалид.

О родная страна, твоя слава темна!

Дай хоть слово сказать человечье.

Видит Бог, до сих пор твой имперский позор

у варшавских предместий смердит.

Что ж теперь? Неужели до пражских Градчан

довлачится хромая громада?

Что от бранных щедрот до потомства дойдет?

Неужели один только Стыд?

Ну да что о пустом! Разочтемся потом.

А пока от Охотного ряда

задувает метель, не сутулься впотьмах

и прохожих гуляк не смущай.

Век отбился от рук. – Что насупился, друг?

Все прекрасно, чего еще надо. –

Ничего, – говорю. Не спеша прикурю. –

Ничего. – До свиданья. – Прощай!

1968

Кат в сапогах

По Малой Никитской в отечных снегах

мурлыча расхаживал кат в сапогах.

Пенсне на носу и на пальце рубин,

и двое в папахах как тени за ним.

От черных застолий краснели белки,

он шел и катал за щекой желваки.

Он шел, а в решетах шумела весна,

и песню жевал: – На-ни-на, на-ни-на.

И улица пахла как свежий чанах,

и каждая ветка чирикала: – вах!

И каждая шубка на рыбьем меху

шуршала в ушах, отдаваясь в паху.

Ай, рыжая челка! Духами «Манон»

пахнёт комсомолка – и вроде влюблен.

Актерки, танцорки, строптивый народ,

хотите – на выход, хотите – в расход.

Как зябко, однако, в безлюдной Москве!

Но горный мотивчик журчит в голове.

Какая эпоха! Какая страна!

И сердце поет: – На-ни-на, на-ни-на...

1970

«Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий…»

* * *

Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.

«Слово о полку Игореве»

Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.

Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.

Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,

и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,

ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –

кажется, все, что улеглось, талой водой взбаламучено,

всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна все подняла, все потопила и вздыбила –

бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.

Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,

чем этот край, где от лугов илом несет за версту?