Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

железном!

Скрипи-греми! Не каждому дано

Из колеи осточертевшей выпасть

И время на ходу остановить!

Развоплощенность - это путь свободы.

Как хочется в ладони зачерпнуть

Минуту-две, в пустую горсть вглядеться,

Держать, держать, ни капли не пролить.

И как повеет чем-то… Лето, лето,

Весна цветов, пионы и бензин.

Искрят газоны, тянет травостоем

И запах детства слышен за квартал…

…А ночью, чтоб отец не увидал,

Забраться на душистый сеновал

В конюшне милицейской и впотьмах -

Змея! Змея! - испытывая страх,

Лежать на сене - а покос лесной -

И каждый шорох чувствовать спиной.

И долго в небо черное глядеть…

Раскинуть руки - и лететь, лететь

Над красней водокачкой голубой,

Над каланчой и заводской трубой,

Над колокольней и рукой задеть

За колокол - и раскачнется медь.

И вдруг очнуться: что это!.. И гуд,

И лошади копытами гребут…

И вспыхнет неба вольтовый квадрат -

Удар! - и оглушительный раскат

Все сотрясет, и шелест налетит,

Порыв, еще - и ливень загудит…

О доблесть слабых! Страх, восторг

и страх.

И топот, топот, топот в денниках.

А я мальчишка, мне двенадцать лет,

Как выкидыш я выброшен на свет.

Мне интересно жить еще, я мал,

Я сам себя еще не осознал.

Не знаю, что за грохоты гремят,

Какие кони в темноте храпят -

Из-под земли - все глуше - все грозней…

Я оторвался от своих корней,

И эта память мне уже чужая,

И я уже другой… Но что же, что -

Издалека томит, не отпускает,

А кружит, кружит! Что за дикий бег!

Куда летит трамвай, и жизнь, и время!

Что слышит мать из тишины своей,

Той тишины последней! Кто ответит!

Я мир искал, я потерял себя,

И на годах, как на конюшне старой,

Замок навешен… Как копыта бьют!

Стучат, стучат! Пусть выпрямят дорогу,

Пускай зальют асфальтом колею,

А я свое дослушаю - Тишинский! -

Додумаю, а нет - так домолчу.

А впрочем, хватит! Что там, Белорусский!

Пора сходить. И снова этот шум:

Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется…

- Эй, гражданин, не мешкайте

в дверях! -

Проходит все, и только остается

Неслышный шелест, только шум в ушах…

1973

Прощание со старыми тетрадями

Прощанье со старыми тетрадями, или Размышленья перед трескучей печью и бутылью домашнего вина в старом деревянном доме в Павловом Посаде, где автор родился

Боюсь не вздора, а рутины,

что ни начну, то с середины

и кончу, верно, чепухой.

Не знаю, время или возраст,

но слышу я не лес, а хворост,

не славий щелк, а хруст сухой.

Пора проститься со стихами

и со вторыми петухами –

а третьи сами отпоют, –

с ночными узкими гудками,

с честолюбивыми звонками

под утро, когда их не ждут.

При свете дня яснее проза:

сигнал ли зоркий с тепловоза –

предупредительный гудок,

иль родниковый бульк хрустальный,

как позывной второй сигнальной –

в бутылях забродивший сок.

А впрочем, для чего детали,

когда глаза не суть видали,

а то, что виделось глазам,

в чем опыт думал убедиться,

и не кивай на очевидца,

который верит: видел сам.

А что он видел: луг да ели,

когда торфа под ними тлели

или прозрел, как тот герой,

кто меж печатными строками

читал духовными глазами?

И я так пялился порой.

Пора покончить с этим бредом,

с двойным – орлом и Ганимедом –

полетом вечного пера

и пересесть за стол с кровати

(оно для домоседа кстати),

за «Эрику» засесть пора.

Одна беда: садясь за прозу,

не тяпнешь водочки с морозу

под малосольный огурец.

– Позвольте, где зима, где лето? –

одернет критик, а с поэта

и взятки гладки, наконец.

Та к вот: ходил и я в поэтах,

не очень, может быть, пригретых,

но и не загнанных в Инту.

И что же? Горячо-морожно!

Попробуй – жить куда как можно,

но петь уже – дерет во рту...

Да и нелепо как-то: годы

и кризис половой свободы,

не говоря уж о другой.

Не Фрейд ли здесь подставил ножку:

смешно, ловя как малу вошку,

за рифмой бегать час-другой.

А нет бы попросту да быстро

стихом свободным строк по триста

пилить – и, смотришь, капитал.

Что делать, мы консервативны,

как в век пилюль презервативы

(так Вознесенский бы сказал).

Ax, оборотистый народец –

поэты! Бедный оборотец

и тот пускаем в оборот:

бросаешь камешек соседу,

а он булыжник – мельче нету, –

как говорится, в общий счет.

Дудел и я на самоделке,

но повезло: с чужой тарелки

кусков не брал, и сладкий сон

не бередит воспоминанья,

как будто на предмет изданья

звонит редактор Фогельсон.

Простимся с громкими мечтами,

и пусть токуют в фимиаме

соперники по ремеслу –

пусть их! – а мы, как в поговорке

и от махорки будем зорки,

покурим под шумок в углу.

Не угождать. Себе дороже.

Мы суше стали, но и строже,

и пристальней наш поздний свет.

Сойдемся жить и чай заварим,

а постучит какой татарин: –

Вы обознались. Ваших нет.

А впереди такие сроки,

такие дальние дороги,

по осени такая тьма –

что и не стоит... Бога ради!

Опустишь голову в тетради,

поднимешь – а уже зима.

Зима, и жизнь опять вначале,

и там, где яблоки стучали,

трещит морозец молодой,

струится дым, играет холод,

глядишь – а ты уже немолод,

и лед звенит в ведре с водой.

А вдалеке гудок прощальный,

все тот же, долгий, инфернальный,

и синий-иссиня снежок.

Ведро поставишь ледяное,

стоишь – и голос за спиною: –

Ты что-то мешкаешь, дружок.

– Да-да, иду... – За поворотом

я оглянусь – но никого там,

и в колком инее, как дед,

гляжу в вечерние потемки,

а там ни дыма, ни колонки.

Ошибка вышла. Наших нет.