Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

Давным-давно когда-то, в Орше,

он видел в парке на пруду

солдата, тот катался в лодке

вдоль берега и на ходу

кричал девчонкам: – Эй, красотки,

а ну садись по одному! –

но воротили девки лица,

спеша в подлиственную тьму,

а так хотелось прокатиться,

и парень насажал ребят,

откуда ни возьмись гармошка,

и развернул мехи солдат:

– Залетка, выгляни в окошко,

иль ты меня не узнаешь?..

К стеклу прижавшись лбом горящим,

стоял он, подавляя дрожь,

у пустоты... Вот что обрящем,

мелькнуло, и на двойника

взглянул он отстраненным взглядом,

поскольку свет от ночника

был за спиной. Стоявший рядом,

но в пустоте небытия,

он был, однако же, реальней

и – воля, Господи, Твоя! –

неотвратимей...

Знак астральный,

пятиконечная звезда

погасла. Он увидел вчуже,

как он шагнет сейчас туда,

шагнет и захлебнется в луже

и – точка. Он отпрянул враз.

Мутило, и, опустошенный,

разбитый – только не сейчас! –

он лег и как завесой сонной

накрылся с головой...

Сперва

по вяжущей трясине шел он

бежал ворочая едва

ногами и в мозгу тяжелом

еще свербило он не тот

и он бежал и задыхался

от бега в духоте болот

не мог взлететь но оторвался

и полетел поплыл поплыл

в иное поле тяготенья

все выше на пределе сил

уже не чая пробужденья

все дальше звездною рекой

засасываемый в воронку

в ту бездну где и свет другой

и страх был жуткий...

Как заслонку

он веки приоткрыл, с трудом

помнясь, кровь так и стучала,

и лег на правый бок... Потом

верней теперь опять сначала

сидел за партой и пока

учительница Х + Y

писала он исподтишка

следил как мускулы на икрах

бугрились и пока с мелком

рука ползла он видел в дымке

как наливались молоком

две подколенные ложбинки

и сам он наливался весь

упругим чем-то и горячим

молочным молодым но здесь

он взглядом словно бы незрячим

в упор увидел на доске

была контрольная задача

опять баранка в дневнике

он понял и едва не плача

склонился для отвода глаз о

пять не сходится с ответом

опять опять в последний класс

не перейду и за соседом

пригнулся но среди всего

заметил с ужасом немалым

что голый весь а на него

идет она она с журналом

и он пригнулся грудью лег

авось не вызовет Семенов!

к доске! и зазвенел звонок

и сердце сжалось захолонув

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Звонил, звонил, звонил...

– Алло?

Семенова? Какие хаши?

Он спит! – и выругался зло,

и чувство собственной пропажи

и той, другой...

На двадцать лет

ты опоздал, Семенов, к балу.

Ну что же, если клином свет,

идет комедия к финалу,

подумал он. Бывает миг

какого-то полусознанья,

когда ты муж, дитя, старик –

все вместе, и воспоминанья

не быль, а смотровая щель

туда, где жизнь неискаженный

имеет замысел и цель

иную, где, освобожденный,

живешь с такой отдачей сил,

что в это, кажется, мгновенье

живешь, а не в котором жил

однажды, но несовпаденья

и есть свидетельства, что дух

еще не умер, – так спросонок

он размышлял и вывел вслух:

– Не муж ей нужен, а ребенок!

Он пододвинул аппарат,

по справочной «Аэрофлота»

узнал, когда на Ленинград

ближайший рейс, и, вспомнив что-то,

глядел, сосредоточа взгляд,

как, вздрагивая, сокращался

крученый шнур... Что ж, Ленинград

так Ленинград! Потом собрался,

допил оставшийся коньяк –

зачем калечить жизнь друг другу? –

завел часы, надел пиджак,

напялил плащ и – сумку в руку.

Ну вот, как Пешков по Руси,

ужом в заоблачные выси,

подумал он уже в такси.

А что? дошел же до Тбилиси,

и нам не худо: друг Реваз,

встречай! – На правом повороте

он вдруг увидел, накренясь,

свое лицо – и что-то вроде

догадки шевельнулось в нем:

он в зеркале увидел ясно

себя, но как с чужим лицом;

вот так же и она бесстрастно

пришла тогда, лицом бледна,

глазами только и сказала,

что все! что о-сво-бо-жде-на

и от того, что их связало.

А, что об этом! На углу

Вернадского, за перекрестком,

он вышел, запахнул полу –

не хаши, так бульон! – в промозглом

тумане ежась. Мрак ночной,

усугубляющий безлюдье,

редел, и с сумкой за спиной

Семенов шел, дыша всей грудью

и зло бросая взгляд косой,

как родственник, на чемодане

приехавший за колбасой

в столицу из тмутаракани

на выходной, – кося окрест,

он шел, глотая воздух ранний,

на вызов – и вошел в подъезд

с решимостью, презренью равной.

Состав как будто поредел,

отметил он, но лица те же.

Не ясно, резче он глядел

или они сидели реже,

но перемена за столом

была заметна свежим взглядом

хотя бы в том, хотя бы в том,

что тот отдельно, а не рядом

сидел с гитарой, а она

одна, но говорили пятна

у глаз, что ночь была без сна.

Так-так, решил он, все понятно.

Меж тем обычным чередом

застолье шло, в обычном стиле,

хоть был и в темпе перелом,

как если бы переключили

его с 78

баритональных оборотов

на 33, и, черт возьми,

бесовски захрипело что-то,

какой-то бас как из трубы,

забухал, не без пиетета,

съезжая с табельной резьбы

то на Соссюра, то на Шпета,

и то ль похмелье, то ль запой,

Бердяев, Розанов, Булгаков,

последний, правда, был другой,

а так все то же, кроме раков

и пива к ракам, кроме хаш

обещанных (с крестцом телячьим,

подумал он) – какой алкаш

придумал студень есть горячим?

– Штрафной! штрафной! – и под смешок

компании хозяин чинный

вином наполнил бычий рог:

– Пей, дорогой, и будь мужчиной! –

и с рогом над застольем встав

под перекрестными смешками:

– Пей, дорогой, и будешь прав! –

он пил тяжелыми глотками,

откинув голову, и рог