Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

над головою поднимался

все выше, выше – в потолок.

И встал. И дружный рев раздался.

– Ну, с праздничком! –

Он стул нашел

для разряженья обстановки

сел, «приму» выложил на стол

и в виде рекогносцировки,

не находя с чего начать,

но как бы по привычке старой,

помедлив, пачку взял опять

и выщелкнул тому, с гитарой:

– Вы курите? –

На пять-шесть лет

тот старше был и не без позы

раскрыл при виде сигарет

двустворчатые папиросы,

весь портсигар, обмял в руке

табак и тоже по привычке,

стуча, нащупал в пиджаке,

косясь на зажигалку, спички,

– Да как когда, – и, закурив,

обвеял дымом «беломора»

и пальцами набрал мотив,

не продолжая разговора.

(И что смешно, неотразим

для женщин, он с ухмылкой тонкой

нарочно куры строил им,

а куры мечены зеленкой.)

Да, выходила ерунда:

тот вроде хват, а он зануда.

Но тут хозяин-тамада

за гостя начал от верблюда

грузинский тост, по мере сил

не нарушая ритуала.

– А хаши из чего? – спросил

Семенов, слушая, но мало,

и слыша явно невпопад

далекий от благоуханья

какой-то костный аромат.

– Забыты нежные лобзанья, –

вино и песня потекли,

и под надтреснутые звуки

он мыслями блуждал вдали,

уставясь на чужие руки...

Потом непроизвольно взгляд

он перевел назад как стрелки

на телефонный аппарат,

на две настенные тарелки.

В трех ракурсах преломлены,

в обратном высвете неверном

стояли три лица жены,

он взглядом повстречался с первым:

открытый, как бы нараспев,

припухлый рот ее был влажен.

И долго так, оцепенев,

он разговаривал с трельяжем.

Не пораженье тяжело,

в конце концов лишь пораженье

и учит нас, но как назло

ты у него на иждивенье

живешь почти как у Христа

за пазухой – вот что ужасно,

подумал он, и неспроста:

он видел, и довольно ясно,

что он ни в чем не убежден

и ни на что не мог решиться,

а так, считал себе ворон,

при этом с правом очевидца.

Пока обеденный сервиз

поштучно расставлял хозяин,

он вышел на балкон – и вниз

глядел на улицы окраин,

на ранних пешеходов, на –

переключился – на перила

облокотилась тень: жена

стояла и не говорила.

И не было ни слов, ни сил.

И было тягостно обоим.

– Повеселилась? – он спросил.

Она ответила: – Ты болен, –

и поглядела вниз. – Ну как

герой-любовник? Падам до ног?

Здоров, надеюсь? – Ты пошляк. –

И помолчав: – А он подонок.

И так молчали о своем...

Потом, когда сказалась водка,

уже под хаши с чесноком,

он быстро захмелел, но четко

представил, как он с ней уйдет,

и близость будет долгой, жадной,

не близость, месть: его черед!

а там хоть к дьяволу! – с надсадной

какой-то тупостью, в упор,

с упорством, местью поглощенным,

глядел он, не вникая в спор,

кого бы расколоть еще нам,

и отключался... Да, везло

как топляку: уже к развязке

его куда-то понесло,

поволокло бревном из ряски

в кружащий омут: спать так спать! –

и вспять, на берег камышиный,

полез он сдуру на кровать

с ногами и, накрывшись тиной,

глухой колодой лег на дно.

Что было дальше – неизвестно,

какие-то потемки, но

с просветами, а если честно –

фосфоресцирующий мрак:

до фонаря! катитесь к черту!

мрак. мрак. и под щекой кулак.

и рожи! и кому-то в морду!

ночь. ночь. и черный виадук

с трассирующими огнями.

скрежещущий и трубный звук

из преисподней, ад с тенями.

и – поезд дальше не пойдет,

прошу освободить вагоны!

– Эй, друг, проснись! – Вот идиот! –

и гул, и черные плафоны.

Он медленно обвел кругом –

– Живее, гражданин, живее! –

глазами: что? какой вагон?

зачем? и, медленно трезвея,

поднялся. Это был не он,

а некто, кто имел, однако,

его привычки и жаргон

и даже сходство с ним.

Из мрака

он выходил на внешний свет,

и свет был резок и пугающ.

шатало. все толкались. бред

какой-то: проходи, товарищ!

иду, иду. но почему

на ты? мы, кажется, не пили

на брудершафт? по одному

проталкивались. вверх поплыли

в трубу наклонную. на дне

кишел народ. как в мясорубке.

он первый с ней порвал,

а не она. и разве дело в юбке?

нет, граф яснополянский прав.

не в ней одной. когда в отключке

его подняли, растолкав,

он все сказал им! все! и сучке,

и кобелю ее, пока

не вышло вроде потасовки.

потрогал. не горит щека?

нет, отлежал. не ей, дешевке,

его учить! но как потом

попал на ветку кольцевую,

под землю, представлял с трудом.

заспал.

На твердь береговую,

как Жак Кусто какой-нибудь,

он выходил из погруженья

с одним намереньем: хлебнуть

сто пятьдесят от раздраженья

и жажды, жгущей как наждак.

(Кто пил, тот знает, как чрезмерен

любой, казалось бы, пустяк,

который на тебя нацелен,

когда мешаются в мозгу

и ночь, и день, а он наполнен

и вправду был таким рагу,

что утро сдвинулось на полдень.)

Земля плыла, и он, давясь

в дыму, над урною железной

стоял, затаптывая в грязь

субботний сор и прах воскресный

как символ. Это ль не урок

новейшей повести амурной:

герой не у любезных ног,

а перед выгребною урной?

Потом, уже поодаль, вид

горящей урны философски

настроил мысль его: горит

и жизнь вот так от папироски,

семья горит и вообще, –

у красной будки автомата,

порывшись, он нашел в плаще

монетку. жизнь не виновата.

Он пролистал от А до Я

по книжке номера знакомых,

но в будку не вошел: чутья

хватило – был и он не промах –

звонком не спугивать подруг,

в чьи благосклонные колени

уткнувшись, он делил досуг

и ревность усмирял в измене.

Итак, чтоб горло сполоснуть,

он старки выпил для порядка,

в подъезде на троих – и в путь,