Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

работник, деятель, кормилец –

лишь функция, лишь имярек.

homonymus. однофамилец.

Всмотрись, и оторопь возьмет –

единый лик во многих лицах:

класс – население – народ

и общество однофамильцев,

и коллективный симбиоз

на почве самовытесненья:

раздвоенность, психоневроз,

с самим собой несовпаденья,

шизофрения, дурдома,

распад семей, кошмар наследства –

нет, пусть уж будущность сама

спасительные ищет средства!

А нам-то что, из кожи лезть?

рвать когти в небо Иудеи?

И Эрос есть. И Логос есть.

Нет Космоса – как сверхидеи.

Нет – и когда: в ракетный век –

прорыва бытия из быта

и Неба нет, а есть разбег,

есть колея и есть орбита,

есть путь, десницею в века

прорубленный – и на экране

всеосвященный свысока

ленивым мановеньем длани,

но если в видеотрубе

идущим машет долгожитель,

будь, Муза, с теми, кто в толпе,

да будет проклят Победитель!

будь там, где Лихо без сумы,

забытое, быть может, Богом,

бредет по свету, там, где мы

влачимся по своим дорогам,

и там, где все, своим путем,

беспутьем, мыкаясь досуже,

Семенов шел – но грянул гром:

ба-бах! – и, поскользнувшись в луже,

он стал среди дороги: – мать!.. –

и не успел закончить фразы,

как с треском начало светать,

и в небе вспыхнули алмазы

и плавно, не спеша опасть,

поплыли в движущемся свете.

– Ура-а! – переменилась власть

лет сто тому. – Ура-а! – и дети

повысыпали из квартир,

метнулись голуби, и круто –

один в зенит, другой в надир –

раскрылись разом два салюта,

и, отшатнувшись тяжело

в исполосованном наклоне,

пространство косо поползло

на разбегающемся фоне

галактик, улиц и огней,

и все смешалось, свет и тени,

он и она, и тот, кто с ней,

и понеслось в каком-то крене

туда-сюда, и вниз, и вверх,

и ночь, и коитус, и качка –

о, это был не фейерверк,

а ерш и белая горячка,

или, вернее, черный бред,

делириум, синдром похмелья

и все такое, чему нет

названья, кроме как затменья

рассудка . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В поздний час когда

он оклемавшись понемногу

опять куда-то никуда

забыв и город и дорогу

и даже имя шел впотьмах

не замечая тьмы кромешной

с блаженным мыком на губах

освобожденный и нездешний

он шел и это был не сон

и не виденье город спящий

и он в действительности он

тот самый первый настоящий

как в детстве он куда-то брел

или стоял но мысли сами

брели и белый ореол

чуть занимался над домами

и помаванье высоты

живило ум и Голос Свыше

взыскал – Семенов это ты?

– ты – ты – и отклика не слыша

– Семенов это ты? – опять

взыскал Он

– Я! – сказал Семенов,

сказал – и красную кровать,

станок двуспальный купидонов,

узнал внезапно за стеклом:

тахта, стол с ценником и кресло

все в том же свете нежилом

мерцали буднично-воскресно –

проклятье! – как заговорен,

он лбом уперся: вот – граница.

рубеж. стекло или гандон

везде. живому не пробиться,

хоть расшибись! прозрачный сплошь,

в потемках света кто-то трупный: –

Иль ты меня не узнаешь? –

качнулся, тенью неотступной

обозначая силуэт,

качнулся и поплыл всей массой.

– Я. возвращаю. ваш. портрет. –

Семенов с желчною гримасой

кивнул кому-то и мыча

отпрянул грузно и не целясь

наотмашь саданул сплеча

свинцовым кулаком – и – через –

шагнул под грохот в пустоту

и – не соразмеряя жеста –

всем телом рухнул на тахту,

не чуя боли!..

О, блаженство!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

То не архангел ли трубит,

не серафим ли меднотрубный?

То помощь скорая летит,

а следом – мотоцикл патрульный.

То не священный ли Глагол

свидетельствует Откровенья?

То назревает протокол,

притом на месте преступленья.

На том и оборвем сюжет

и высветим лицо в картине

(познай, где тьма, – поймешь, где свет).

Вот вам герой – в пустой витрине.

Вот – факт. Куда ни заведет

рассказ, где за героем следом

влетит и автор в анекдот

за сходство, так сказать, с портретом.

А все четырехстопный ямб,

к тому же с рифмой перекрестной

а-б-а-б – и хром, и слаб,

такой, как утверждают, косный,

а нам как раз, но если нас

издевкой и зацепят едкой,

что ж, не обрамить ли рассказ

пушкинианскою виньеткой?

Хоть так: за праздничный разбой

муж на год осужден, условно,

о чем жена, само собой,

жена жалеет безусловно.

Что ж до другого и других,

тут все осталось как и было,

волна прошла – и омут тих.

Когда же снова накатило,

а проще говоря, когда

сошлись в ближайшую субботу

обмыть решение суда,

то штучкам не было и счету,

и разговор на свежачка

пошел опять вокруг бутылки,

вокруг клейменого бычка

и перца в экспортной горилке,

и от соленых огурцов

и дуализма Оригена

вплоть до сионских мудрецов

и до Тейяра де Шардена –

так, слово за слово, опять

пошли талдычить суд да дело,

но сагу эту повторять

нет смысла, да и надоело.

Не все ль равно мне, кто жених,

кто муж и чья жена невеста,

когда и я не лучше их,

и все мы из того же теста:

одна душа и две души...

Задев за провод оголенный,

попробуй связно расскажи,

что только дьявол да влюбленный

и могут знать (а может, нет?),

тут хоть костьми дорогу вымость,

но что ни год – стеченье бед,

нечаянность, неотвратимость –

все вдруг, и каждый отражен

в другом с рожденья и до смерти,

а потому один закон

и твари мыслящей, и тверди.

И пусть от внутренних прорух

готов сквозь стену проломиться –