Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

мало, что ли, им? – из флота

третьего за анекдоты

лес отправили валить,

как четвертый сын, последний,

двадцатичетырехлетний,

повидавший фронт и тыл,

в дом вернувшийся, от муки

непереносимой, руки

на себя же наложил, –

села Маня, поглядела –

слез уж не было, – присела

с краешка на табурет,

не зашлась, не поседела,

только вдруг окаменела

на почти что тридцать лет...

А у Оли тоже горе,

в крик запричитала Оля,

выбежала в чем была

на берег, чтоб утопиться,

а на Клязьме снег искрится,

прорубь за ночь заросла.

Поостыла, постояла,

маленькая, меньше стала,

и вернулась жить – вдовой.

Да и дочки: не накаркай,

та на фронте – санитаркой,

эта в школе – медсестрой.

Справка из военкомата.

Вот еще: убили брата.

Похоронная сума

ходит, ищет адресата.

Где веселые ребята?

Писем-то – сойти с ума!

А у Шуры говор за ночь –

пир ли, плач – пришел Лукьяныч

Яков то есть, на одной.

Шитый-латаный, оглохший,

улыбается, хороший:

на одной пришел домой.

Разве это позабудешь?

Позабудешь – жить не будешь,

через что прошли, чтоб жить

по-людски и по-соседски,

говорить не по-немецки,

а по-русски говорить.

Или песни петь. Как пели!

Сядут под вытье метели

перед печью кто на чем,

слушая, как у девицы

просит раненый напиться.

Где околица? Где дом?

А «кирпичики» затянет

инвалид – и тихо станет,

не шелохнувшись сидят.

– Скоро, бабки, за оградку.

– Верно. Мужнину-то кладку

развалил-таки снаряд.

...Мал ли был, иль жили тесно,

но куда как интересно

было жить. А почему?

Был отец. На нем держалась

не одна семья. Казалось,

все с нуждою шли к нему.

Потому что на конюшне:

распахать ли пустошь нужно,

привезти ль кому дрова –

все к отцу. Могу гордиться,

что Пегас мой, как у Китса,

тоже с конного двора.

День-то! С ясностью ребенка

вижу: выпала гребенка

мамина на половик.

Теток вижу сухопарых,

молодых еще, но старых.

Плач – и запоздалый крик.

Плач – и крик – и солнце, солнце,

из колонки даром льется

хлещущей струёй вода.

Сохни, дева, у колодца:

кто ушел – тот не вернется,

не вернется никогда.

Что ж в последнюю минуту

Нюру вспомнил я, Анюту,

маму? Да уж так увел

просекой узкоколейной

хвост истории семейной,

хоть цепляйся за подол.

Ту т что ни скажи, все мало.

Мама! И ее пинала,

ела поедом не раз

долюшка, но как ни круто,

спросят: – Как живешь, Анюта?

– Лучше всех, кто хуже нас!

Все-то с шуткой, прибауткой,

и нечистого с анчуткой

запросто отбрить могла.

Но одно я помню: нищих

привечала: – Бог не взыщет! –

всем от скудного стола.

А уж Гришу так любила,

что привязывали было

к дереву ее со зла.

Горяча была, кудрява,

чистой – что худая слава! –

на двоих детей пошла.

А отец – тот был спокойный,

намахался в Первой конной

шашкой – и в ножны вложил.

Впрочем, был, как и вначале,

при коне, но не призвали,

как в милиции служил.

Конюх и ткачиха – пара

явно из репертуара –

как свинарка и пастух –

тех времен, жених, однако,

прямо скажем, не без брака:

есть жена. Пошел и слух.

Ну так вот: нашло затменье

на жену, и в ослепленье

саданула топором

мужа спящего, но мало –

двух младенцев покидала

в темный снег. Небесный гром!

Тоже страсть, да и какая!

Кто тут прав? Земля сырая

примирит их, может быть,

и простит. Есть утоленье

ревности и преступленья

только там. Не нам судить...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это было лет за восемь

до войны. Худая озимь

в снег ложилась до весны.

А потом и яровые

в прах ложились чуть живые –

это уж после войны.

И над обмелевшей Клязьмой

хвоей полыхало красной,

ухало издалека.

И чернели слева-справа

топляки от лесосплава,

всосанные в берега.

Я в то лето скарлатиной

заболел. Сухой щетиной

на поле хирел овес,

где мы с мамой шли в больницу,

зной звенел, молчали птицы,

мама еле шла от слез, –

я-то думал: из-за дыма, –

шли мы кладбищем и мимо.

– Я умру? – как идиот

сглупу обернулся к маме;

мама белыми губами

улыбнулась: – Я вперед...

Выдумал. Идем в больницу! –

Сколько ни прошло, а снится

тихий звон... – Идем скорей!.. –

Поле это вспоминаю,

да посылки Николаю

черных мелких сухарей.

Это надо бы подробней,

да легла плитой надгробной

тяжесть та... А что слова?

Бесталанно наше море.

Реки слез и горы горя.

Как у всех. У большинства.

Не избыть. Да и к корыту

приписали, то есть к быту,

мол, такой-сякой поэт

прозой жизни озабочен.

А в России, между прочим,

быта и в помине нет.

Есть борьба за жизнь, при этом

за такую, чтобы светом

выбиться, как из земли

всходы прут, – но с постным

видом муку мученскую бытом

называть – не слишком ли?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Путь из худобы в худобу:

я уехал на учебу

в институт, осел в Москве.

Там уток, а тут основа.

Не шелково, а сурово

шилась по стальной канве

жизнь моя. Текли как воды

дни, и месяцы, и годы...

Оглянулся: как вы тут?

На лице морщины или

трещины в прибрежном иле?

И дошло: к земле растут.

Вот они – под абажуром,

выбеленные на хмуром

оттиске, как негатив.

Кажется, не постарели –

выбежали из метели

девочками, все забыв.

Стало быть, не за горами

смерть уже, а за плечами,

вот и внучек под крылом

вырастили честь по чести,

пожили со всеми вместе,

тут и знамение в дом.

– Две синички прилетели,

крыльями прошелестели, –

сон припомнила сестра, –

и за почту повернули,

не иначе, к тете Нюре,

думаю, пришла пора.

Так и вышло. Утром к маме

Оля, только что от Мани,

и с порога: – Николай!... –