Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

И было тихо, но где нам было постичь всю долгую скорбь его?

Для всякой правды свой час, и ныне в ту даль я всматриваюсь из этой.

И он свидетель, и я свидетель – мы все свидетели, но чего?

Чего-то высшего мы коснулись своей бедой и своей Победой.

Ведь даже тот, кто звездой отмечен, помечен свыше еще крестом,

и кровь, пролитая в правой битве, все кровь – и ждет своего ответа,

но где последнее воздаянье – не в рукаве ли его пустом? –

где память сердцу и утешенье – не эта орденская ли мета?

И я, поживший на этом свете и тоже тронутый сединой,

я вижу сердцем десятилетним тот класс и строгие наши лица,

и как молчали мы потрясенно, виной настигнутые одной,

и друг на друга взглянуть не смели, боясь увидеть в них те зарницы.

1982

«…А в той земле, где Рыбинское море…»

* * *

...А в той земле, где Рыбинское море

теперь шумит, где белый теплоход

кричит в тумане, чувствуя в моторе

живую боль, и сбрасывает ход,

как бы поклон последний отдавая,

и вторят криком встречные суда

да чайки, и волна береговая

в глухую память плещется, когда

решили землю сделать дном и Волгу

пустили в эти поймы и луга

на дольний мир, крестьянскую двуколку

колхозом тянущий, и облака

из мутных вод, как саван погребальный,

всплыть не могли, и только монастырь

еще стоял, как в день первоначальный

холодную высвечивая ширь

и поднимая купола и стены,

расписанные фресками внутри,

но и они, темнея постепенно,

туда бы перешли, где пескари

уже ходили, чудищ пучеглазых

напоминая, если бы не те

художники, из бывших богомазов,

которые, на козлах и в воде

по щиколотку стоя, по колено,

работали не покладая рук,

и сняли роспись, и спасли от тлена,

и умерли – так вот, какой-то звук

о той земле, какой-то призвук резкий

как бы пилой по камню, все стоит,

стоит в ушах...

Я видел эти фрески

в Донском монастыре. Тяжелых плит,

как бездны, распечатанные книги:

Ной у ковчега с парами зверей

и белым голубем – я слышу крики,

и рев, и плеск, и рокот кораблей

уже других, шелка и багряницы

везущих в трюмах, вина и виссон,

вот Вавилон, великая блудница,

сидящая на водах и верхом

на звере семиглавом и багряном,

жена с блестящей чашею в руке,

паскудством переполненной и срамом,

я вижу обмеревших вдалеке

купцов, и корабельщиков, и кормчих

пред той, великолепной и нагой,

вмиг рухнувшей и околевшей в корчах;

вот аггел в горностаях с кочергой,

пытающий свидетелей Христовых,

и сонмы их, полегших как снопы,

в одеждах белых, и на всех просторах,

на всех морях – громовый Глас трубы:

се – Первенец из мертвых и Владыка

царей земных на облаке грядет

с небесным воинством Своим, и дико

трепещет в злобе сатанинский сброд;

и – белый конь, и на коне Сидящий

в одежде окровавленной, и меч

из уст его исходит злоразящий,

то Слово Божье, огненная речь

возмездия! – но столько страсти грешной

в виденьях кисти, страсти и стыда,

что это уж не Страшный суд, конечно,

не суд, а Праздник Страшного суда.

Не убоимся же десницы гнева

Господнего, а возблагодарим

Дарующего урожай посева –

веселье праведным и гибель злым!

И вижу я на утреннике тусклом,

как вскрылись реки и очнулся лед,

крошась на льдины, и пошел по руслам

широкий шорох, как вселенский сход,

и схлынул за два дня, и две недели

снега сгоняло с обморочных нив,

а в третью, за ручьями вслед, запели

и птицы, и когда двойной разлив

все затопил – о, что с тобою стало,

вдруг вырвалось само, земля моя,

ты столько лучших в бездны покидала

и вот застыла, словно бы ничья,

у паводковых вод, где кружит голубь

над островком невестящихся верб

и дебаркадером, где серп и молот,

перекрестившись, сочетались в герб.

Плывите, корабли, путями века,

венозной синью сухопутных карт

над лесом строевым, где Ян Сапега

поляков положил, где Волго-Балт

провел на Север шлюзы и заводы,

систему мариинских лагерей,

где плещут воды, многие народы,

плывите же дорогою своей

с победным маршем, поднимайте якорь

над жизнью той, что под воду ушла,

над косточками русскими, где пахарь

почил на дне, и пусть колокола –

подводные – звонят, пусть бьются била

у побережий новых атлантид,

над Китежем, вздымающим стропила,

где хриплый петушок еще кричит...

Что сделано, то сделано, но в силе

все кровное останется и впредь.

Мы заплатили больше, чем просили.

Зачем же плакать, если можно петь?

Пой, Муза, пой, пустые бросим споры,

унынье от лукавого – и пусть

проходят за кормою Переборы

и Пошехонь отвеивает грусть.

А где язык запнется у поэта,

при свете дня или ночной звезды

пусть встанет как восьмое чудо света,

белеясь, колокольня из воды...

1983

Дом

А. Битову

Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород

как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера:

колыбель и очаг, и судьба, и последний оплот,

переплывшая в шторм на обглоданных веслах триера.

Я не сразу заметил, что дом этот схож с кораблем,

а по мере того, как оснастка ветшала с годами,

отлетел деревянный конек и в окне слуховом

пустота засвистала, темнея в решетчатой раме.

Дымник ржавый упал, и кирпич прогорел изнутри,

и над крышей железной унылая выросла дуля.

И уже не садились погреться на край сизари,

не стучали крылом и не пели свое гуля-гуля.

А потом и крылечек не стало, и крытых ворот,

на которых, когда выезжала гнедая кобыла,