Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

Постой, подыши. Ничего не вернуть,

лишь волны гуляют на Каме.

Мотор пневматическим бьет молотком.

И сердце стучит, но о ком? и о чем?

Ни зги не видать за буями.

1985

«По гиблому насту, по талой звезде…»

* * *

По гиблому насту, по талой звезде

найдешь меня там, где не будет нигде.

Есть дальняя пристань, последний приют,

где скорби не знают и мертвых не чтут.

Кто был для единого слова рожден,

пусть ветром и пеплом развеян, но он

как кочет туда безголовый взлетел,

а это, скажу вам, не худший удел.

1989

«Южной ночью, один на пустом перроне…»

* * *

Южной ночью, один на пустом перроне,

я поезд последний жду, а его все нет,

и светляки над путями свадебным роем

вспыхивают и гаснут. Тьмы светляков.

Вспыхивают и гаснут. Запахи роз и хлорки,

свары какой-то хронической рядом,

но мрак фосфоресцирует, брызжет, и прах летучий,

кажется, самый воздух готов поджечь.

И когда прожектор, вынырнув из потемок,

побежал по путям и заскрежетал состав

с погашенными огнями, с побитыми окнами,

эти кавказские счеты, черт их поймет;

и когда, покидав чемоданы, я чудом впрыгнул

в дернувшийся вагон и взглянул назад,

все, что теменью было: пальмы, вокзал и море, –

все горело, брачным пульсировало огнем.

Что же все это: родина-мачеха – дом на сваях –

мамалыга с сыром – падающий зиккурат

с изваянием идола – дальше – гремящий хаос –

дальше! дальше! – пороховые зарницы в окне?..

Кто уехал, тот и останется – знает каждый,

кто лечил ностальгией растраву душевных ран.

Я не из этой страны, а из этого века,

как сказал мне в Париже старый зек Сеземан.

Мне теперь не светят ни светляки, ни звезды,

ничего мне не светит, в подушку тщета стучит.

А под утро вижу искрящий желаньем воздух

еще не стреляют и муза моя не молчит

1993

Закрытие сезона. Descriptio

В третью ночь полнолуния задул из степи муссон,

курортный сезон окончен, и шелест приморских листьев,

выжженных за лето до фольги, напоминает звон,

не знаешь, благовест за окном или высвист рецидивистов.

Впрочем, духом нищая, грош ли прятать последний: с пустым чулком

и спать спокойней, чем на купонах, Таврия там, Таврида –

дальше, чем Гзак с Кончаком, туманность с Кучмой и Кравчуком.

Очнешься – в складках бегущих штор птица ли, пиэрида...

Утро как утро, словом, и даже с видом на море, кроме того,

что вид обезлюдевший человечней. Вздумаешь прогуляться –

о, ничего и сказать не скажешь, только и скажешь: о! –

глаза привычно подняв горе с видением Чертова Пальца –

там, над Северным перевалом. Бедный Восточный Крым:

ларьки открыты еще, но редки, на пляже два-три варяга.

Катер с рыбой пришвартовался, жовто-блакитный дым

по водам стелется за кормой в сторону Кара-Дага.

Надо б и нам черноморской килькой свой осквернить язык,

мадеры выпить на берегу, скинувшись с первым встречным,

или с татарином здешним, полою обмахивающим шашлык,

знакомые косточки перемыть и помолчать о вечном.

Изергина, говорят, жива, а уж Альберта нет

(так и запишем в уме в тетрадь без «говорят», пожалуй,

александрийским стихом), однако страшный был сердцеед

этот Альберт, халцедоны резал, как сеттер шнырял поджарый.

И Рюрика нет. Морячок джинсовый, помнишь, как он ходил,

голову вскидывая от тика и с новой всегда девицей,

еще и море штормит, и солнце дерет как терка, а старожил

уже выводит своих мочалок, а ноги – ну застрелиться!

А киселевскую кодлу помнишь? их диссидентский форс?

Идешь, бывало, цветущим парком, щурясь как после спячки,

что-то порхающее чирикает, пряное лезет в нос,

и вдруг – гроб с музыкой – Киселев в своей инвалидной тачке,

битком набитой незнамо кем, по набережной гремит

вниз от спасательной станции и без тормозов как будто

и без выхлопной трубы, это точно – значит, сезон открыт,

и он улетает в весенний космос и гаснет как гроздь салюта.

...Пусто, как пусто в конце сезона, но столько вокруг теней

и так небесный этот пейзаж отчетливо застит зримый,

не удивлюсь, если в Мертвой бухте зеленого зеленей

вода взбурлит и скала всплывет невидимой субмариной.

И судорога пробежит по холмам, и в камне очнется тот,

жерло вулкана сравнивший с храмом, визионер и стоик.

Что он увидит с Кучук-Енишара: этот ковчег пустот,

прибитый к берегу Дом поэта, террасу и врытый столик?

В Доме поэта поэта нет, ясно как день: замок

на внешней двери, но есть калитка с тыла, в тени айланта,

чайник над самоваром парится, булькает кипяток,

а если покрепче, то лучше не здесь, для этого есть веранда.

Осень все-таки, да и хлопотно, сразу же стынет чай,

зато вино холодит и греет разом. Смотритель дома

любит поговорить с гостями, жена его невзначай

роняет: вам не подлить, смущаясь нечаянности приема.

Он теософ и, конечно, мистик как бы по должности, ну а ей

квадратных хлопцев водить по дому, грудь заколовши брошью,

это ли жизнь! Но какое дело до питерских москалей

качкам заезжим и незалежным этрускам из Запорожья.

Раньше ведь как: порубают, скажем, в Горловке уголек,

и если породой не завалило, в Крым поезжай путевкой,

здесь и культура, не все ж коптиться весь профсоюзный срок,

к солнцу и девушкам поворачиваясь блекнущей татуировкой.