Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

Амо и Арсений под сению крыл,

словесная моль, дегустатор октав,

скажи: каннибал – и не будешь не прав.

Напарники литературных декад,

здесь самое место нам, в цехе цикад.

А что же в остатке? сухая картечь,

лишь воздухом запечатленная речь...

Я вижу, как мы под тутою лежим,

как живо темнеет, как сякнет кувшин,

но миг или век – все равно дефицит,

как жизнь промелькнула, и смерть пролетит.

2000

«Без хозяина сад заглох…»

* * *

Без хозяина сад заглох,

кутал розу – стоит крапива,

в вику выродился горох,

и гуляет чертополох там,

где вишня росла и слива.

А за свалкою у леска

из возгонок перегорелых

наркоты и змеевика

граммофончик звенит вьюнка

в инфернальных уже пределах.

Страшно мал, но велик зело,

ибо в царстве теней пригрелся,

пожирающий знак зеро.

Вот и думай, мутант прогресса,

что же будет после всего,

после сныти, болота, леса...

После лирики. После эпоса.

2000

«Вечный запах стираного белья…»

* * *

Вечный запах стираного белья,

это сохнет бедная плоть твоя,

пропитавшая потом уток с основой,

выжми эту жилу, конца ей нет,

разверни края

и начни по новой.

Выжми эту жилу, проверь на свет,

где не бош, а босх развернул сюжет

и распял его на кривой веревке

для слепых, ковыряющих пальцем ноль,

как саму материю тратит моль

вроде звездной татуировки.

А кто видит мир без червивых дыр,

а пылающим куполом как потир,

световою сам становясь мембраной,

понимает, что я хочу сказать,

перематывая из холстинки прядь

золотую на безымянный...

2001

«Эти тюркские пристани…»

* * *

Эти тюркские пристани-имена Агидель, Изикюль, Дюртюли,

рядом бывшее ваше имение где-то за угорами, под Сарапулом,

разве можно забыть? Агидель, Дюртюли, раза три про себя повтори,

Изикюль – и бюль-бюль запоет, засвистит, душу всю исцарапает.

И само наше странствие на теплоходе по Каме, Белой, по Чусовой,

то ли позднее свадебное путешествие, то ли прощание

с этим раем поверженным, над которым недавно парил часовой,

а теперь только обморок территории, словно взяли вместе с вещами ее

и со всем наличным составом, включая плеши вырубок и персонал,

да желонки как маятники на холмах нефтяные, а ниже – мережи и

топляки в песке, да на курьих ножках стожки, a потом – провал:

то ли Чертово Городище с Елабугой, то ли Челны Бережные.

Где-то здесь Цветаева задохнулась и письма слал Пастернак

с просьбой отправить его на фронт, и дроздами не мог не заслушаться,

всю-то рябину ему исклевали, поди, не знаю, так ли, не так,

дело не выгорело, слава Богу, ибо пуля, она не жужелица.

А закат, что закат? и в проточной воде он как кровь багров,

а виденья безлюдности и потом едят поедом они,

как в зеленых плавнях, к примеру, сомы сосали коров,

запрудивших вечернюю реку выменами недойными.

А до Флора и Лавра всего-то рукой подать, и уже

ко вторым осенинам сбиваются в стаи ласточки,

то-то кружат они кругами, и в воздушном их чертеже

больше навыка, чем азарта, с которым гоняют в салочки.

Вот и мы, ты и я, мы не знаем по счастью своих путей,

но посудина наша двухпалубная твердо держится расписания,

зная в точности, как на смену Рыбам движется Водолей,

так и сроки нашего пребывания здесь и конечного расставания.

2001

«Вот Иона-пророк…»

* * *

Вот Иона-пророк, заключенный во чрево кита,

там увериться мог, что не все темнота-теснота.

В сердце моря, в худой субмарине, где терпел он, как зэк,

был с ним Тот, Кто и ветер воздвиг, и на сушу изверг.

И когда изнеможил, когда в скорби отчаялся он,

к Богу сил возопил он и был по молитве спасен.

По молитве дается строптивость ума обороть:

Встань, иди в Ниневию и делай, что скажет Господь.

Ах, и я был строптивым, а теперь онемел и оглох,

и куда мне идти, я не знаю, и безмолвствует Бог.

Не пророк и не стоик я, не экзистенциалист,

на ветру трансцендентном бренчу я, как выжженный лист,

ибо трачен и обременен расточительством лет,

я властей опасаюсь, я микроба боюсь и газет,

где сливные бачки и подбитые в гурт думаки,

отличить не могущие левой от правой руки,

как фекальи обстали и скверною суслят уста.

Врешь, твержу про себя я, не все темнота-теснота...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вырывающаяся из рук, жилы рвущая снасть

кой-то век не дает кораблю в порт приписки попасть.

На кого и пенять косолапым волкам, как не на

пассажира уснувшего, под которым трещит глубина.

Растолкать? Бросить за борт? Покаяться? Буря крепка,

берег тверд, и за кормчим невидимая рука.

Не пугайся, Иона, у нас впереди еще Спас,

еще встанет растеньице за ночь и скукожится враз.

Та к что плыть нам и плыть, дни и луны мотая на ось,

на еврейский кадиш уповать и на русский авось.

2001

«Актинидия коломикта так оплела…»

* * *

Актинидия коломикта так оплела

окна веранды, что и коньки лесные

кормятся с нашего, можно сказать, стола,

не вылетая из сада.

В нашем казенном саду мало что для нас,

больше для птиц и белок – орех, рябина,

разве что яблоки да лучок «вырви глаз»,

впрочем, мы не в убытке.

Сливу мы тоже делим, но без обид,

как арендаторы временного жилища,

все мы тут временны, и у кого кредит

тверже, тот и хозяин.