Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

Ныне шахтер, как письменник, редок, нынче другой народ,

по части экономической больше или же уголовной,

едут проветриться или скрыться. Львиная бухта, грот –

это все их свободная зона или режим условный.

И я не люблю засиженных мест в смысле громких имен

или высоколобых задниц – их обожают снобы, –

любое место, по мне, достойно, чьим небом ты окормлен,

но этот залив с потухшим вулканом я все-таки чту особо.

Здесь вот – дрок еще цвел – впервые я обнял тебя, и дрожь

как искра прожгла, а была ты в шали, и помнишь, мы услыхали,

как кто-то крался, ломая хворост, – ты съежилась вся – и еж

из чащи выполз, а ты осталась в руках моих, в желтой шали...

Здесь и наш брат, где ни плюнешь – каждый не планерист, так врун,

а все туда же – парят в химерах, по-своему, но похоже;

вон Саша с Мишей соображают, Рейн молчит как валун,

на нос кепарь натянув, у моря соображает тоже.

А тех, кого нет и в помине, тех мы помянем своим вином,

свиток отплывших, увы, так длинен, что не окинешь зараз,

он тянется, пенясь и размываясь, туда, за мыс Меганом,

откуда за нами уже вернется обещанный черный парус.

Многое видно с этой веранды. Меж тем на бесчинный сбор

с массива скал пресловутый профиль косит неподъемным взглядом,

и все замолкают внезапно... Кеклик стоит в седловине гор

не двигаясь. И тишина стоит как главное что-то рядом.

Послеполуденное равновесье. Деятельный столбняк.

У Дома творчества бродят козы, на кортах стучит элита,

альфа-ромео летит по парку, распугивая собак,

белая с темными стеклами – знак начальника и бандита.

Надо, наверно, долго молчать, чтобы заговорить

не словами, а дикими звуками, вскриками смысла,

хрустом выгоревшей полыни или травы по имени сныть,

в поленницу сложенными лежаками, когда первая мгла зависла.

Подзадержавшись за five o’clock’ом, солнце за Легинер

уходит к Старому Крыму по старой легионерской дороге.

Надо и нам спуститься на землю, придерживаясь за размер

как за перила, каждой стопой чувствуя ватные ноги.

Луч пробивает брешь в облаках над Сюрю-Кая,

и взбитый воздух исполосован вроде наполеона –

не императора я имею в виду, а торт, – бледно-розовые края

ползут аргиллитами к мыльному брюху, простите за рифму, Хамелеона.

Необыкновенное время суток. Океанический марш-бросок

волн ионийских, я слышу их, слышу гекзаметрическое анданте.

Вон из воды Поженян выходит, и с усов его на песок

капли Понта падают. Он стоит как осколок выбитого десанта.

Кто тут мертвый, а кто живой? Перед кеми держать ответ?

Смотришь в сумерки и не видишь, свои ли, чужие лица:

и этот берег, и дом с верандой – плацдарм, которого нет,

и запах молодости и йода – все уже заграница.

Хрен разберешь, шо це за краина, что это за страна.

Вечер темнее, чем ночь, и в парке хоть глаз коли вечерами.

Над электрическим ожерельем Орджоникидзе луна

встает из моря, гребя дорожкой, как где-то на Мичигане.

Все здесь смешалось, греки и скифы, восток и запад – дуга

меркнет по горизонту и скоро море сольется с сушей,

ночь развернет проекцию мира, ближние берега

в дальние вдвинутся, размыкая время. Постой, послушай.

О чем жалеть? Ни этого моря не удержать в горсти,

ни века отмеренного, по капле струящегося сквозь пальцы.

И вообще, если хочешь что-то поймать, сперва отпусти,

в Китае говаривают – наверно, поэты везде китайцы.

Та к что какие тут счеты, если нет и на мне лица,

и я слепотой своей заслоняюсь ввиду тотальной уценки,

как тот Помазанник Божий, который так и не смог до конца

марксова Щедрина дочитать, потому что поставили к стенке.

Впору и нам от своих мокрушников в черный уйти затвор.

С полночи в заполночь дионисийская бродит как хмель стихия.

Какая разница, кто гуляет, не рэкетир, так вор.

А здесь как обморок тишина. Безмолвие. Исихия.

Все наше смертное – бред и морок, если б не этот мост,

мерцающий запредельным светом, где под стрелой повисли

водные знаки, жвачные знаки, полный зверинец звезд,

пестующий и несущий нас на мысленном коромысле.

Где наша участь? В руке Держащей. Долго ли озвездить

лоб в тамарисках этих свисающих, ежели зренье слабо.

А что пора уезжать, я знаю, тем более уходить.

Жалко, конечно, и все такое, но при своих хотя бы.

Только и дела монетку бросить, желание загадать,

а уж куда приведет, неважно, в свой ли казенный номер

или в знакомый один, где те же тумбочка и кровать,

где шаль на лампе и бездна рядом милых вещиц в укроме.

Что остается? Махнуть рукою лету весло вонзить

и вытянув с наслаждением ноги что еще? хорошо бы

тихо отчалить из сих пределов и приостановить

свое членство в этой действительности и чтобы

если не лермонтовский дуб то хотя бы клен

есенинский а если не клен то хотя бы тополь

жесткий такой на бомжа похожий сипел сквозь сон

о чем-нибудь уму непостижном фольгою хлопал

и чтобы подруга твоя лежала рядом с тобой

а за окном дуропляс какой-то свистел без цели

и картаво море ворочало галькой береговой

намывая в подкорку сагу о Коктебеле

1996

Военный билет № 0676852. Баллада

...уже мою вызывали букву

последнее сняв я присел на стул

но ожидание затянулось

и я как вырубился

I

– Зовут! – от сна меня растолкали,

я молча встал и не помню как шагнул

туда, где в спортивном зале