Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

сидел районный ареопаг.

Они за красным сукном сидели,

архонты наши, кто сам, кто зам,

и нас, раздетых, глазами ели,

а мы толклись, прикрывая срам.

Они сидели, а мы стояли,

и между нами медперсонал

рост, вес, объем груди и так дале

живой досматривал матерьял.

И каждый был абсолютно голым,

не обнаженным и не нагим,

а как преступник перед Престолом,

который в Страшном суде судим.

И гол не так, как натурщик в классе

перед мольбертами обнажен,

а гол насквозь, как в последнем часе

бывает тот, кто на свет рожден.

Я старше был, я учился в вузе

и подлым умыслом был согрет,

что пару месяцев прокантуйся –

и все, и белый дадут билет.

Ну не обидно: уже с дипломом,

уже зачисленный в некий штат,

стоять дрожа перед дуроломом,

сжимая мысленно автомат.

Не то чтоб страх обуял, однако

с трубою вскакивать и – отбой!

Нет, злее ватника и барака

была казарма с ее кирзой.

И вот в спортзале – прощай, карьера! –

среди расчисленной толчеи

под крестовиною для обмера

стою, глаза подымаю и –

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II

Мы с ней учились и жили рядом,

и говорили, я нравлюсь ей,

а я неопытным был вожатым

в ту местность, где искуситель-змей.

Гремит каток, убегают лыжи,

теряет спицы велосипед.

Чем греза дальше, тем проза ближе:

вальсок, соскок и физкульт-привет!

О, глупый, первый, неповторимый

и трижды непоправимый миг

длиною в вечность, где с жалкой миной

на поле боя ты, выпускник,

бездарно робок... А сад за школой

и вправду райский, в колючках роз...

...И вот стою перед нею голый,

к тому ж – цветущий фурункулез.

И это ты? до чего же глупо.

Сказать бы лучше: и это я?

А дальше – ступор, а дальше грубо

как в цехе бухает кровь моя.

Пока в перчатку дудит проктолог,

и марсианская его рука

державна, а перст полномочный зорок

и в позу ставят призывника;

пока багровое отверните

он слышит над головой приказ,

а он при нищенском реквизите,

и муза не подымает глаз;

пока он Марсом трикрат затыркан,

не Марс уже, а скорей Арес,

он видит кожей, спиной, затылком,

он чует жгущий призор небес;

еще он в списках... давленье 200

и пульс 140–160...

главврач нахмурен... сказать по чести,

уже не рекрут, а экспонат.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бывают встречи! Вчистую списан.

Гипертония. Ну повезло!

Но он-то знает, каким стриптизом

его контузило и спасло.

III

Я шел своих навестить недавно,

звенела осенняя нищета,

и свежий холм нарывал как травма,

едва присыпан и без креста.

И я увидел ее: сказали

две даты все, что я мог спросить.

И это ты? я сказал глазами,

и было невыносимо быть.

Я девушек многих любил, а вышло,

контужен был и спасен одной.

Но если что из меня и вышло,

то ты, пожалуй, тому виной.

Я жив твоим попеченьем детским,

а если убит – убит давно.

Пришло рассчитаться за все, да не с кем –

просрочено и уценено.

И я подумал еще про финиш,

когда под вагоном стучал мотор.

Любовь и раскаяние – они лишь

и держат нас, остальное вздор.

А там, в окне, отлетал куда-то

пейзаж с подтеками фонарей:

пожарка с крышей военкомата,

и клуб, и что там – скорей, скорей!

А может, это одно и было,

я думал, в голый глядясь простор,

ведь то, что саднит, дает и силы

не умирать, остальное вздор.

1996

Надпись на книге «Пробегающий пейзаж»

Поезд катится, катится

с ветерком, с ветерком…

1958

Этот пейзаж пробегающий,

падающий и взмывающий,

со свету в сумрак ныряющий

и возникающий снова

то подорожником-мятою,

то шелестящей цитатою

в книге, страницы теряющей

и обнажающей Слово.

Воздух восторга и скорости,

зайцем ли едешь на поезде

в поезде дальнего следования

и - предъявите билет!

Где корешки, где попутчики?

поиспарились голубчики.

Где она, точка последняя,

вспять отшатнувшийся свет?

Сколько же минуло-кануло,

смотришь на жизнь свою заново:

ты ли с приподнятым воротом

на сквозняке прикурить

пробуешь, моль канцелярская?

что там проносится, лязгая?

буксы горят или что-то там?

Баста. Пожалте сходить.

Ни фонаря. Что за станция?

Раньше бы мог догадаться я.

Место глухое, ничейное.

Вот мы с тобой и одни,

глупая жизнь ненаглядная.

Вот оно, наше неладное.

Что там, огни ли вечерние,

волчьи ли пышут огни?

1997

«Под тутовым деревом в горном саду…»

* * *

Под тутовым деревом в горном саду,

в каком-то семействе, в каком-то году,

с кувшином вина посреди простыни,

с подручной закуской – лишь ветку тряхни,

с мыслишкой, подкинутой нам тамадой,

что будем мы рядом и там, за грядой,

Амо и Арсений, Хухути и я,

и это не пир, а скорей лития.

Как странно, однако, из давности лет

увидеть: мы живы, а нас уже нет.

Мы рядом, мы живы, и я под тутой

еще и не старый, еще молодой.

Закатная мгла освежила траву.

Цикада окликнула Саят-Нову.

Из давности, из наваждения лет

кузнечик откликнулся ей вардапет.

Вот! роды прейдут, и державы сгорят,

и сад промысловый пожрет шелкопряд,

и речь пересохнет, но из году в год

цикада семнадцатилетняя ткет,

а рядом сверчок, безъязыкий толмач,

смычком высекает свой варварский плач.

Деместикус, дектикус, коноцефал,

да кто бы им имя какое ни дал,

личины меняя, он тот же, что был,