Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

Не дослушав, задрожала,

как слегла, так и не встала,

поболела – и прощай.

В полночь, точно жар колотит,

закричал отец: – Отходит! –

и как мертвый сам затих.

Белый, он стоял в исподнем,

словно в саване Господнем, –

снег один укроет их.

А она была прекрасна –

спящая. Я помню ясно,

как разгладились черты

смуглого лица и тело

медленно помолодело,

тяжкое от пустоты.

А как в дальний путь отпели,

ровно через две недели

Маня следом – знать, беда

не одна пришла к порогу,

режьте лапник на дорогу,

открывайте ворота.

Запрягайте сивку-бурку

в сорок сил. На стол к хирургу

лег Григорий, отошел

от наркоза, сам побрился,

а назавтра свищ открылся,

со стола опять на стол.

Мы несли его по снегу,

по протоптанному следу –

я лица не узнавал –

на двойных сороковинах

поседел и от токсинов

в муках страшных умирал.

Приказал к тому же ряду.

По гражданскому обряду

с музыкою духовой

мы его похоронили

и стояли на могиле

вечность целую с сестрой.

Это ж ум зайдет за разум,

чтобы чохом или разом

все управились – проверь

по табличкам – за год, за два,

ничего не скажешь, жатва

так уж жатва! Без потерь.

Даром во бору упала

ель-сосна, недаром стала

тетя Оля попивать.

Говорю ей: – Бог накажет, –

А она рукою машет:

– Ту т страдаем, там страдать?

Оля, Оля, тетя Оля,

елочка в холодном поле,

прозябала у реки.

Дом не дом, а развалюха,

переехала старуха

в теплый угол от тоски.

Дом большой, многоквартирный,

да, видать, прораб всемирный

на один возвел фасад

весь квартал, панель к панели,

не отыщешь нужной двери –

тыркайся во все подряд.

А октябрь холодный выпал,

потемнело, снег посыпал,

бес ли, вьюга ли, склероз –

все огни, а нету света,

в белой тьме пропала где-то,

дома не нашла в мороз.

А на красную субботу

кто-то с лайкой на охоту

вышел в поле и глядит:

вот лесок, а вот опушка,

пес в сугроб, а там старушка:

где присела, там и спит.

Что ей грезилось у ели?

Вечной странницей в метели

шла на свет – а света нет.

И одна осталась Шура,

младшая, из-под прищура

тот взыскующая свет.

Шура, Шура, тетя Шура,

говорили, Шурка дура,

сызмала как без ума:

всем Фома, а ей Ерема,

с целым причетом знакома,

а не знает ни псалма.

Но когда за каждым близким

Та , которой каждый взыскан

в час его, пришла с косой,

кто похлопотал заране

о кутье, кто службу в храме

заказал за упокой

по усопшим Евдокии,

Анне, Ольге и Марии,

по мужьям и детям их?

Кто, как не она, сорока

якова, не столь от Бога,

сколь от странностей своих –

богомолка-хлопотунья.

Это солнце в полнолунье

на небе на склоне дня,

свет и свет, живой и мертвый,

это веной и аортой

всосанная в кровь родня.

Это жизнь по жилам бродит.

Род приходит, род уходит

и опять приходит род

как трава, и там, где почва

общая не худосочна,

там и поросль не прейдет.

Человек живет с рожденья

в двух мирах, и подтвержденья

явны одного в другом:

в первом человек закован

временем своим, в другом он

связан памятью и сном.

Недоверьем не обижу

жизни видимой, но вижу

ту, которая в тени

зримой, и чем старше зренье,

тем отчетливей виденья

жизни, сущей искони.

Жили все-таки, страдали,

век ничей не заедали,

а давали жить другим.

Стало быть, не за горами

вечное, а за плечами.

Мир им, мертвым и живым!

По снегу, по чернозему

в сумерках идя из дому,

думаю: где их найти?

Вот они – узрю за мраком,

в ракурсе как бы двояком,

в духе или во плоти.

Вот они – под абажуром,

выбеленные на хмуром

оттиске, как негатив.

Кажется, не постарели –

выбежали из метели

девочками, все забыв.

А над городом весенний

дым стоит, и воскресеньем

пахнет бурая трава.

И уходит от вокзала

колея за шпалой шпала –

в строчку шитая канва.

Снег лежит еще местами,

а над черными крестами

грай – и не охватит глаз.

Господи, как мало надо –

слякоть, грязь, а сердце радо

в первый ли, в последний раз.

И поля за переездом,

и лесок в дыму воскресном,

елочка стоит одна,

вон синичка, вон другая

на столбе, а вон и стая,

кто еще там? – вот те на! –

дядя Яша ковыляет,

тетя Шура поспешает;

он ей палкой: молодежь?!

И Косая вслед плетется.

– Мы из рыбинских, – смеется, –

нас на пушку не возьмешь.

А за Клязьмой бор стеною.

Хорошо гулять весною.

Хорошо глядеть на свет.

Всюду жизнь живая бродит.

Веселитесь, все проходит,

как сказал один поэт.

1982

«Седой учитель начальных классов…»

* * *

Седой учитель начальных классов в пиджаке с заложенным рукавом

рассказывает о княгине Ольге и ее хитроумной мести древлянам,

а я гляжу за окно, где крыши косым отсвечивают огнем

и голуби уличные, кружась, над городом носятся деревянным.

Когда ж это было? Страшно представить: тысячелетье тому назад,

а любовь, разорванная войной, верна все так же и вероломна,

и голуби, бедные мировестники, все так же в гнезда свои летят,

и все еще Искоростень горит, и зарево буднично и огромно.

И пол-Европы лежит в руинах, но, хоть все зарева погаси,

неугасимое что-то брезжит, и синевою исходят лица,

и та княгиня: – Си первое вниде в Царство Небесное от Руси, –

и однорукий, и мы со всеми – в одном походе, и он все длится.

А палец выбрал уже цитату, но указующему персту

так мало, видимо, было карты, а зримый образ так исковеркан,

что длань, продолженная указкой, пронзила пикою пустоту:

– Не в мести правда, а в искупленье! – и вышла где-то под Кенигсбергом.