Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

да помахала б книжкой инвалидной, –

а перед кем махать-то? или Ты

оставил нас властям и учрежденьям?

спаси нас от душевной тесноты,

и так по горло сыты мы презреньем,

князья земные, их глаза пусты,

а их столы обильны всяким хлебом,

за свой паек положат животы,

а наш кусок соленый им неведом, –

не откажи и Ты слезам моим,

не для себя ищу Твоей поддержки,

истаяли деньки мои как дым

и кости выжжены как головешки,

не оставляй, прошу, мужей и жен

и огради детей Своей десницей,

отставь от тех, кто алчет, самогон,

а тем, кто выпил, дай опохмелиться

слезами их, и если грех наш весь

перед Тобой, Тебе метать и громы:

что со слезами мы посеем здесь,

потом с великой радостью пожнем мы.

1977-1980

«Черемуха в овраге. Соловей…»

* * *

Черемуха в овраге. Соловей.

Благоухает та, а этот свищет.

Душе довольно простоты своей,

которая сама с себя и взыщет.

Я, проходя, сперва подумал: Фет,

представил мельком барский пруд, беседку,

но вспомнил и свое: велосипед,

тетрадку в клетку, девочку-соседку.

Я ей писал записки, от чернил

синели пальцы. А она краснела.

Как я несчастлив! Как я счастлив

был своим несчастьем! Но не в этом дело.

А дело в том, что перышко с крыла

в те дни мне ангел бросил для отваги,

а по садам черемуха цвела,

и кто-то щелкал по ночам в овраге.

Что девочка умчалась, так о ней

и слуху нет. А перышко осталось.

Легчайшее, как думал дуралей,

да тяжелей, чем думал, оказалось.

Да дух остался, нет, не аромат,

а дух, который веет бесталанно

над тем пиитой, и на поздний взгляд –

единственный свидетель, вот что странно.

1982

Свои. Семейная хроника

Сват Иван, как пить мы станем!

А от нас неподалеку

жили до судьбы, до сроку

сестры мамины: одна –

с мужем маясь инвалидом,

две другие по убитым

убиваясь, – шла война.

Ах, и в ту войну, и в эту

сколько их по белу свету

баб таких – кому считать? –

от японской до германской,

от германской до гражданской

и в немецкую опять.

Как в четырнадцатом годе

не в своем ушел череде

от стального полотна

на тифозные полати

причаститься благодати

батюшка: – Прости, жена... –

как жена в холодной будке

пошатнулась вдруг в рассудке –

шутка ли, не пара ртов, –

пошатнулась в духе с горя

и сама за мужем вскоре,

через несколько годков, –

и пошли они с разъезда,

по миру с родного места

по дороге по пустой –

Маня, Дуня, Оля, Нюра,

Шура да братишка Шура –

сирота за сиротой.

А дорога – нету дольше,

а бездолье – нету горше:

по снегу да по грязи;

кто обут – тот на колесах,

а они как есть из босых –

в лапоточках по Руси.

А в России, мать честная,

пертурбация сплошная –

с Капиталом бьется Труд:

гарью пахнет и железом,

кто с винтовкой, кто с обрезом, –

и куска не подадут.

Вся защита – малолетки.

Кто-то с цепкою в жилетке

пожалел и взял в семью

Маню в качестве прислуги

как старшую: швабру в руки

и – за революцию!

И меньшие не отстали,

на ноги с годами встали

и дошли от Становой

до Ельца, а там до Тулы,

а оттуда на посулы

до Посада под Москвой.

На посулы, да не к тетке:

кто на торфоразработки,

где залетка чубчик взбил,

кто на фабрику француза

под начало профсоюза

и окрестных заводил.

Да и то сказать, в девчонках

наломались на поденках,

нажились – аж с головой –

у богатых, у патлатых

и у тех, кто на подхватах,

а теперь хоть жмых, да свой.

В одинаковых платочках

настоятся у станочков

и у цеховых трибун,

грохот слушая и речи,

а накинут шаль на плечи –

у залётки колотун.

Кликнет Нюра, выйдет Оля:

ой, недоля-дроля-дроля,

не ходи за мною вслед,

у тебя, у бедолаги,

помрачительные краги,

да штиблет под ними нет.

Худо было, бедно было,

но парней за ними – сила,

а для каждой все один.

Худо-бедно, в полном сборе

встанут Яков и Григорий,

Евдоким и Константин.

А как свадебки сыграли,

да детей понарожали,

да пополнились родней,

глаже стали, а не хуже.

Спросят: – Замужем? – За мужем

как за каменной стеной.

Не за каменной, понятно,

но штакетник аккуратно

ставлен был, не спрохвала,

при бараке ли, при доме,

где собака на соломе

кость на счастье стерегла.

Жить и жить, да Дуню жалко:

тихая, не та закалка,

за другой стеной жила.

Из окошечка отдали

только юбку да сандальи.

А красавица была!

Та к с больничною обновой

в путь невестою Христовой

как из дома – в стынь и грязь –

и ушла за белой крупкой,

лишь сандальями да юбкой

с сестрами навек простясь.

Что же, каждому с рожденья

мученичеств и терпенья

свой удел, но на порог

шло такое лихолетье

с кровью, порохом и медью,

где уж не удел, а рок!

Что из жизни довоенной

помню? Крапчатый, страшенный,

чуть ли не с меня арбуз

и двоюродного брата,

как глядел он хитровато

на меня: – А ты не трус?

Вижу, вижу Николая,

как зубами самурая

хохотал: – Банзай! Банзай! –

Финку взял под приговорку

и проткнул тугую корку: –

Ну-ка, братец, дорезай.

И арбуз, на удивленье

крепкий, от прикосновенья

хрустнув, развалился вдруг –

красный, но такие зерна,

что, как время, красно-черный

раздвоился – Красный круг!

Черный круг! – А это дуло

репродуктора зевнуло,

вырвав из белесой мги

тетю Маню под иконкой,

тетю Олю с похоронкой,

дядю Яшу без ноги.

Маня, Маня, тетя Маня,

всем была и мать, и няня,

рассудительней, ровней

остальных сестер, степенна,

статна необыкновенно –

злее и досталось ей.

Как убили Евдокима

Николаича, да сына,

да другого – волчья сыть,