Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

но путь его очертим кратко,

поскольку темной голове

с похмелья вряд ли разобраться

и в белокаменной Москве,

а уж в панельной зря стараться.

К одной заехал в Теплый Стан –

в гостях, из Свиблова другая:

– Прости, но у меня роман, –

ха-ха! роман! трясет бабая! –

куда теперь? – устав как черт,

портвейна выпив разливного,

решил опять в аэропорт,

а глянул – вроде Бирюлево,

или Чертаново, или –

черт разберет – одно и то же:

дома, газоны, кобели,

витрины, урны – все похоже.

Должно быть, город зажигал

огни иль, тучи разрывая,

заря косила – он шагал

вперед, куда вела кривая,

вдоль телеокон и витрин,

где 220 вольт напрягши,

тьмы праздновавших, как один,

вопили: – шайбу! шайбу! – так же,

как сотрясался Колизей

в ристалищах, и мимоходом

он мог бы, окажись трезвей,

следить по крикам за исходом,

пока толкался наугад,

притом как некогда Оленин

к горам все примерял подряд,

так и Семенов был нацелен

лишь на одно: рогат! рогат!

кровать или предмет алькова –

рогат, халат – рогат, плакат:

бык микояновский – и снова

рогат; куда глаза глядят

он шел (хоть образ порезвее,

а то и впрямь как экспонат

из театрального музея:

Хозе!) – так шел он вдоль химер,

то застывал: но факты? факты?

с какой бы стати, например,

вдогонку крикнула: – дурак ты! –

то дальше брел, теряя нить:

очки, гитара, папироса.

– Минувших дней не воротить,

нет больше грез... –

Какая проза!

Как пошло все!..

В стеклянной мгле

тахта двоилась раскладная,

и стол, и ценник на столе,

и кресло – все, напоминая

наглядным образом о том,

что потеряло смысл, вдобавок

и фигурально тыча лбом

в несостоятельность всех ставок

и почему? не потому,

что в ложе вылезла пружина

и ложь язвит, а потому,

что истина непостижима.

Ну что же, видно, не судьба.

Кто виноват, что нету дара?

что у тебя струна слаба,

а у того в руках гитара,

вот и пошло! – а отчего,

да хоть от праотца Адама

и слабого ребра его,

и выйдет с бородою драма,

или считай от двух бород,

которые, положим, сыну

и внукам дали на развод

свою идейную щетину, –

не драма, а островский лес –

он мельком зыркнул по портретам –

в котором вряд ли б и Уэллс

узнал прообраз, – в том ли, в этом,

не в этом дело! – разбери,

когда в себя не стало веры,

и ослабел закон внутри,

и в небе звезды из фанеры,

а жить-то надо! самоед,

все лица делал: мимикрия?

а вышло, что лица и нет,

что и по сути как другие,

в век революций мировых,

технической и сексуальной,

другой, другой из тьмы других:

столичный, но провинциальный,

не из героев, но герой,

из первых проб, но никудышный,

Семенов, так сказать, второй.

однофамилец. третий лишний.

не человек скорей, а тип.

Отелло? да не в этом дело,

а дело в том, что ты погиб

как личность – так оторопело

он мыслью тыркался, и взгляд

был зорко слеп...

В его рассудке

зияла брешь, и автомат

он вновь увидел в красной будке

и лужу красную. Да-да,

теперь по логике сюжета

он должен позвонить туда,

куда не смел. Одна монета

могла спасти его. Одна.

Он как бы взвесил на ладони

груз правды: вот она, цена,

и усмехнулся. В телефоне

скрипело что-то и скребло,

должно быть, грозовые бури

взрывали фон, потом: – Алло?..

Я слушаю вас! – из лазури,

с невозмутимой высоты,

и снова треск за облаками.

И вдруг: – Алеша, это ты?.. –

Он медленно, двумя руками

повесил трубку на рычаг

и вышел...

Что соединяет

две жизни? что их мучит так?

Не самолюбье ли? Кто знает.

Привязанность? или тоска?

Ревнуют, пьют, бегут из дому,

а глянуть: жизнь так коротка –

как жизнь, и кто судья другому?

Одна судьба и две судьбы –

вот связь. Какая ж неувязка –

так близко помыслы и лбы,

но как Чукотка и Аляска!

Перед одною пустотой

и перед бездною другою

ты сам-то кто? и кто с тобой?

чем разочтешься? тьмой какою?..

А вдруг сознанием вины

мы жарче близости запретной

друг с другом соединены? –

перед витриной многоцветной

пришло на ум ему. Цветы

клубились в зарослях зеленых

как сны. – Алеша, это ты? –

Семенов повторил. Семенов,

всю жизнь Семенов, а теперь –

Алеша?.. Бросить бы с повинной

все астры! – он толкнулся в дверь:

закрыто! – стой перед витриной,

дыши на стекла: виноват,

бок о бок жил, а человека

так и не понял, взгляд во взгляд,

а проглядел, и вот – засека,

стена глухая, нет, глупей

и не придумаешь – такая

прозрачная, хоть лоб разбей! –

так, разум темный напрягая,

Семенов брел, куда вели

портвейн и старка, шел без цели,

не видя, как машины шли,

как транспаранты багровели,

не слыша, как под сводный марш

тянули план и магистрали,

из туш выделывали фарш

и в ящике маршировали,

как под высотный автоген

кварталы смерти возводили

для баллистических колен,

и к свету шли, и доходили,

как чокались, но к торжеству

вполне бесчувственный, бесцельно

Семенов шел и наяву

и в мыслях, как бы параллельно,

своим путем, он был готов,

кружимый многодневным хмелем

от МЕБЕЛИ и до ЦВЕТОВ,

проспектом шел и шел тоннелем,

то опускался в глубь земли,

то к высшим подымался сферам,

то фобии травил свои,

то перечеркивал все хером –

о, бедный интеллектуал,

сам заблудившийся в трех соснах,

он за собой предполагал

помимо промахов серьезных

какой-то роковой порок,

в ущербный ударяясь пафос,

а одного понять не мог,

что запланированный хаос

был то, чем все вокруг живут,

был жизнью всех, а уж она-то

воистину как Страшный суд

пытала, ибо и расплата

неправедна, и человек –