Изгин

В прошлую зиму Изгин видел своего старого друга. Тогда Изгину стало не по себе — лисовин утратил гибкость, позвоночник его огрубел, шаг потерял изящную размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних; великолепный чок — округлый единый след от передней и задней лап — был потерян, и след получался размазанный. Изгину стало больно от мысли, что и его друга настигла безжалостная старость. Теперь Изгина беспокоила другая мысль: лисовин подохнет где-нибудь в тайге и никто так и не оценит редкостную шкуру.

В прошлом году во время гона состоялась их последняя встреча. А лисовин был один. Наверно, он уже не самец, с болью подумал старик, но не стал стрелять — шкура линяла.

Вскоре охотник слёг и только к лету встал с постели.

В эту осень один из охотников на позднюю утку рассказывал, что видел молодую бурую лису. Хотя она не успела надеть «выходную» шубку, можно полагать, что это крестовка. Неужели это потомок лисовина? Неужели он ещё может продолжать свой дорогой род? Чувство, похожее на надежду, вселилось в душу Изгина и стало тревожить и звать в дорогу. Но силы…

Старика всё лето мучила мысль: станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию своё охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я ещё покажу, на что способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.

Тяжелогружёная нарта с трудом дотащилась до посёлка.

Изгин остановил нарту у своего дома, закрепил её остолом, начальный конец потяга с передовиком Кенграем привязал к колышку и, отодвинув обрубок лесины, толкнул дверь. Он замер от неожиданности — в стороне, у стены лежала большая мёрзлая нерпа. Старик понял: это нерпа из отмеченной отдушины. Нивхи строго соблюдают добрые обычаи.

То ли продуло по дороге, то ли остыл во время ожидания нерп у отдушины, но стоило попасть в тепло, как заныли все суставы. Ночью то и дело просыпался от боли в позвоночнике и потом долго не мог уснуть.

Теперь старик целыми днями лежал на оленьих шкурах поверх низкой полати и смотрел на огненный живой глаз-кружок в дверце постоянно горящей печки. Тут забуранило на неделю, и Изгин радовался: не надо подниматься с постели. Его навещали родственники, друзья-старики. Приносили гостинцы: мягкую юколу из тайменя и свежий топлёный жир нерпы. При посетителях он старался держаться бодрее.

Прошёл буран.

Но старик не поднялся. Он пролежал до большого февральского бурана и встал лишь тогда, когда над миром установилась морозная, тихая до звона в ушах, солнечная погода.

Изгин торопился — неизвестно, что будет через несколько дней. Может быть, его снова повалит болезнь. А пока чувствует себя вполне сносно. Скорей в тайгу! Но у него нет широких лыж. Изгин попросил их у старика Тугуна, который уже два сезона не становился на лыжи, но хранит охотничьи принадлежности — память о былой славе.

— Зачем тебе мои лыжи? — едва веря в услышанное, спросил Тугун.

— Похожу по тайге, — тихо ответил Изгин.

— Ты же не оправился после болезни, — сказал Тугун, а сам подумал: старость — такая болезнь, от которой не оправляются.

— Я хорошо чувствую себя. Дай лыжи. Я похожу по тайге, — голос Изгина дрожал. Было похоже, что это его последнее желание.

…Лесистый мыс за спиной.

Звериный инстинкт подсказывал: нужно идти гуськом. Но мешал потяг — прочная, сплетённая из тонких верёвок бечёвка, к которой попарно привязаны собаки. И собаки тонули в рыхлом снегу на глубину своего роста.

Со стороны казалось бы: по снегу скользит цепочка стройных острых ушей, а за ними — полчеловека… Тяжелее всех Кенграю: ему пробивать дорогу.

А каюр спешил: надо успеть засветло добраться до каменистых россыпей.

— Та-та!

Собаки дружнее налегают, постромки упруго гудят. Но через несколько минут упряжка снова сдаёт. Из груди, сдавленной широким ремнем — хомутом, — с тяжёлым свистом вырывается воздух. Языки провисли на добрую ладонь.

Собаки на ходу беспрестанно хватают снег.

Вот упряжка совсем встала. Собаки виновато оглядываются на хозяина, их верные глаза говорят: сейчас мы снова пойдём, дай только немного передохнуть.

— Та-та!

Упряжка пошла. Медленно и трудно, огибая лома — нагромождения поваленного леса, — обходя придавленные невзгодами суковатые деревья. Иногда какой-нибудь пёс падал под лежалый ствол, исчезал в снегу с головой. И каюр останавливал нарту: пока пёс выкарабкается из рыхлого снега, совсем выбьется из сил.