Изгнание

Ефим до ночи сидел, примотанный цепью к толстой, разлапистой сосне, которая худо-бедно защищала его от надоевшего дождя, обняв руками колени. Никому не было до него дела. Каждый был занят своим: один потрошил рыбу, другой чинил рубаху, третий спал, завернувшись в плащ, четвертый обсасывал сладкую кость, смакуя каждый кусочек. Все эти немудреные повседневные дела и заботы вдруг стали совершенно недоступны для Ефима, ведь он завтра умрет и все кончится. Все-все кончится. Навсегда. А они и завтра будут есть, пить, спать и делать тысячу разных дел, уже недоступных ему, словно ничего и не случилось. Ефиму стало страшно. Крупная дрожь колотила его, будто он сидел голый в глубоком, холодном погребе, где хранят летом молоко и масло, чтобы не испортились, руки и ноги онемели, глаза бессмысленно уставились в одну точку, но не видели ничего. Несмотря на огромное количество людей вокруг, он был один, совершенно один наедине со своими страхами.

Вот и всю жизнь так – болтается, словно дерьмо в проруби. А все почему? Потому что с малолетства не повезло. Матери своей Ефим не помнил совсем, а бабка тянула его, сколько могла, пока не померла. Было ему в ту пору десять годков. Бабка не злая была, но за вранье, воровство, да жульничество, к которому Ефим уже тогда был способный, била нещадно, стараясь хотя бы внука человеком сделать, раз уж с сыном не получилось. Но плетью обуха не перешибешь. Коли есть в человеке червоточинка по наследству полученная, то никаким воспитанием её не изведешь. Она ведь глубоко в душе сидит, да там корнями и прорастает.

Следом за отцом Ефим таскался три года, постигая науку выживания. Отец был тем еще пройдохой и авантюристом. Семена, зароненные им, падали на благодатную почву. Погубило отца бахвальство, да любовь к вину, от которого оно расцветает особо пышным цветом. Ефим и за собой этот грешок замечал. По пьяному делу чего только не наговоришь, а потом и бит можешь оказаться. Таким образом, на четырнадцатом году жизни юный мошенник Ефим оказался предоставлен самому себе и ровно никому на этом свете не нужен. Ни тогда, ни сейчас.

Между тем день, последний день в жизни Ефима, подходил к концу. Косматые тени сосновых лап расползлись по земле и слились воедино, затрещали дрова в кострах, потянуло аппетитным, мясным духом из множества походных котлов. Бодрый стук сотен ложек был сродни барабанной дроби. Нудно моросящий дождик незаметно закончился, унылую серость на небе порвало в клочки и разметало ветром. Непроглядно-черное, с тонким серпиком нарождающейся луны небо взметнулось ввысь, и, ухмыляясь, подмигивало Ефиму далекими звездами.

Двое стражников, расположившиеся по другую сторону дерева и втихушку от командиров попивающие винцо, уже давно затихли и начали подхрапывать. Погруженный в себя Ефим не обратил на это внимания, равно как и на давно остывшую, подернувшуюся жирком миску с похлебкой, что они ему принесли. Даже легкий свист откуда-то из глубины леса оставил его безучастным. Он оставался погруженным в себя ровно до того момента, пока измочаленная жизнью, прошлогодняя сосновая шишка не ударила его по голове.

Ефим дернулся, почесал затылок и непонимающе оглянулся. Оба его тюремщика спали, привалившись к дереву. Толстые щеки ближайшего равномерно надувались и опадали, будто кузнечные меха. Приоткрытый рот издавал вперемешку тонкий свист и напоминающее конское фырканье. Второй, привалившийся к сосновому стволу боком, в такт сопению затейливо попердывал. Подивившись такой безалаберности, Ефим щелкнул пальцами прямо перед лицом ближнего стражника. Никакой реакции не последовало. Ничего не понимая, он поднял руку, намереваясь пощелкать пальцами еще, когда вторая прилетевшая шишка ударила его в ухо.

Сердце забилось часто-часто. Жажда жизни мгновенно вспыхнула, словно сухая солома в грозу. Тревожно озираясь, Ефим легонько пошарил ручонками по телу стражника в поисках ключа от железного ошейника. Вот незадача, неужели ключ у второго? А до него еще дотянуться надо. А если… Есть. Вот он. Висит на толстой шее на коротком черном шнурке. Примериваясь и так, и эдак, Ефим понял, что через голову ключ ему не снять, по крайней мере так, чтобы не разбудить сопящего борова. Стоя на коленях и придерживая одной рукой свою цепь, чтобы не позвякивала, второй он аккуратно начал тянуть шнурок на шее стражника и, в конце концов, вытянул из внушительных, жировых складок искомое – узелок. Бесформенный, размочаленный, с разной длины свисающими кончиками – узелок внушал оптимизм. Пожалуй, с ним можно справиться.