Изгнанник из Спарты

- Что касается богов, то “я не могу знать, что они существуют, равно как и того, что они не существуют, слишком многое препятствует такому знанию - неясность предмета и краткость человеческой жизни”, - процитировал Аристон.

- Ты что, запоминаешь все, что прочел? - спросил

поэт.

- Или услышал. Это странный дар, за который я очень благодарен богам. Мне достаточно прочесть что-то один раз или внимательно прослушать, и я запоминаю это навсегда, причем чаще всего слово в слово.

- Это является еще одной причиной, почему тебе следовало бы быть великим актером, а не производителем орудий убийства, - сказал Еврипид.

- Убийства? - возразил Аристон. - Лично я считаю себя защитником цивилизации, матерью которой являются

Афины.

- Как на Мелосе? - осведомился Еврипид.

- А, вот ты о чем. Что ж, ты прав. Этому нет и не может быть оправдания. Но я делаю оружие не для истребления невинных, учитель. И не моя вина, что его подчас используют не по назначению. Я родом из Спарты. Я видел, как в моем родном полисе искусство, музыка, красота - все извращалось в угоду дикости и невежеству, а любая мысль уничтожалась в зародыше. Вот почему я защищаю Афины. При всех своих недостатках это самый свободный полис в мире. Но прошу тебя, ты хотел рассказать мне о Протагоре…

- …который был бы сейчас жив, если бы “свободные Афины” не изгнали его за то, что он открыто высказывал свои мысли, - с горечью сказал Еврипид. - Он утонул в море и…

- И ты написал: “Вы, о эллины, вы убили соловья самих Муз, вещую птицу, певшую только во благо!” - опять процитировал Аристон.

- Да-да, именно так. Прости мне мою резкость. Аристон, тем более что ты намерен спасти мою пьесу. Но я должен предупредить тебя, что у “Троянок” нет никаких шансов на победу. Может так случиться, что ты, как хорег, даже впадешь в немилость толпы из-за нее.

- Сочту за честь, - заявил Аристон, - ибо если она способна до такой степени возбудить умы и сердца, это великое произведение.

- По крайней мере, сильнодействующее. Я написал ее как раз из-за этого кошмарного события на Мелосе. Видишь ли, этим летом в Афинах, на невольничьем рынке, я увидел мальчика, одного из пленных. Он был прекрасен как бог. У него были волосы цвета спелой пшеницы, до того светлые, что отливали серебром, но глаза его были чернее ночи. Его плечо было рассечено ударом меча; рана, очевидно, плохо зажила и вновь открылась. Кровь и гной сочились из нее, привлекая сонмы мух. Он даже не пытался их отогнать, просто сидел неподвижно, глядя в пространство этими бездонными черными глазами. Я подошел к нему и спросил, как его зовут. “Фаэдон”, - произнес он; это все, чего я смог от него добиться. Я помчался домой за деньгами, чтобы выкупить его, подарить ему свободу. Но когда я вернулся, его уже продали. Как мне сказали, в одну из бань в качестве порна. А ведь ему было не более двенадцати лет.

- О боги! - воскликнул Аристон.

- После этого я вернулся домой, и первые строки этой трагедии - а я уже давно обдумывал ее идею - тут же возникли у меня в голове. Я сел и стал писать; все получалось как бы само собой, так что мне не пришлось исправлять ни единой буквы из всего того, что мое перо начертало на воске:

Как слепы вы все,

Вы, городов разрушители, вы,

Разорители храмов, вы,

Осквернители великих могил,

Где покоится прах тех, кто давно уж ушел,

Вы, кто так скоро

Уйдете за ними вослед!

- Учитель, - прошептал Аристон, - можно мне прочесть ее? Сейчас, сию минуту?

- Конечно, - сказал Еврипид.

Вот так и вышло, что Аристон покинул эту пещеру, дом на Саламине, даже не упомянув о своих проблемах, по правде говоря, совершенно забыв и о них, и о самом существовании девушки по имени Хрисея. Темнокожему Цефизофону пришлось взять его под руку и довести до лодки, ибо глаза его застилали слезы, столь сильны были сострадание, стыд и ужас, охватившие его под воздействием величайшей трагедии, когда-либо написанной человеком.

Спустя две недели, кстати, накануне того самого дня, когда столь долго откладывавшаяся экспедиция против Сиракуз наконец отплыла, Аристон сидел в открытом театре с Данаем и Сократом, ожидая начала представления “Троянок”. Никто из его друзей не знал, что он хорег этой пьесы, ибо он не сказал им об этом. Ни им, ни кому другому. Собственный вклад казался ему крайне ничтожным по сравнению с величием этого произведения.

Но вот что все трое прекрасно знали, так это то, что шансов завоевать приз у Еврипида не было никаких. Победу можно было заранее отдать его сопернику Ксеноклу, пред-

ставившему на зрительский суд три трагедии - “Эдип”, “Ликаон” и “Вакханки”, а также сатирическую драму “Ата-мант”. Аристон ограничился “Эдипом”, а Данай осилил все три трагедии Ксенокла, но даже его хватило лишь на половину первого акта сатирической драмы - ее бесконечные непристойности вызывали у него глубокое отвращение. Ну а Сократ вообще не посмотрел ни одной из пьес Ксенокла, потому что ходил только на постановки работ Еврипида. Из этого правила он не делал исключений даже для Софокла, хотя тот тоже был его другом.