Изгнанник из Спарты

- Да! Более великий, ибо у тебя больше мужества. Стих Софокла изящнее твоего, музыкальнее, но в нем нет твоей мощи. Он сглаживает острые углы, делает истину мягкой и приятной, чтобы никого не задеть. Лишь однажды, по-моему, он восстал в своей “Антигоне” против всей этой лжи, которую люди нагромождают между собой и истиной, приводящей их в ужас. Тогда как ты…

- Тогда как я сдираю с них кожу, бичую их, заставляю кровоточить их души, - прошептал поэт.

- Вот именно. И поэтому твоим произведениям уготовано бессмертие. Потому что ты не паяц и не шлюха, коими должны быть любимцы толпы, но их убогий товар быстро портится и уходит в небытие.

- Аристофан не паяц, - спокойно произнес Еврипид. - Ты слишком далеко заходишь, сын мой Аристон! Вспомни строки из “Облаков”, где Кривда даже богов называет негодяями, а затем, заставив Правду признать, что составители речей, трагические поэты - то есть я! - публичные ораторы и так далее являются мерзавцами, оборачивается, указывает на аудиторию и спрашивает: “Ну а кто же средь наших друзей в большинстве?”

- “Несомненно, мерзавцы, и много их больше!” - процитировал Аристон. - И они от души хохотали над собой. Комическому поэту такие вещи сходят с рук, так как его никто, в общем-то, не принимает всерьез. Но великому трагику ничего не прощается. Ты кормишь их чистой правдой, а ведь на свете нет ничего более несъедобного; ты срываешь с них жалкие покровы, под которыми они хотят спрятаться от собственной низости, ничтожности и неотвратимо надвигающегося конца…

- А это жестоко, - вздохнул Еврипид.

- Но необходимо. Разве отец не бьет своего сына, чтобы тот вырос мужчиной? Можно ли обрести достоинство, не взглянув в лицо реальной жизни, не научившись выносить всю ее боль? Существо, бормочущее какой-то вздор, называемый молитвами, пав ниц перед каменными идолами, и истязающее перед ними беспомощных животных в полной уверенности, что эта первобытная дикость и кровожадность понравятся им, - это существо всего лишь отсталый, примитивный ребенок; но тот, кто стоя встречает ночь, которая должна поглотить его, ждет этот надвигающийся мрак спокойно, без жалоб и без страха - тот человек. Я предпочитаю быть взрослым, Еврипид. И ты подарил мне понимание того, что для этого нужно. За что я бесконечно благодарен тебе. Скажи мне, что для тебя важнее - любовь или уважение?

- Пока у меня ни того, ни другого, сын мой Аристон. Да что там. Я прожил долгую жизнь, и на моих глазах все, кого я любил, покинули меня. Мой отец, торговец Мне-зархид из Филы - да будут боги добры к его тени, моя

милая, добрая мать Клито, - надеюсь, мне не нужно объяснять тебе, мой сын Аристон, что она не была зеленщицей?

- Ну конечно нет! - рассмеялся Аристон. - Хотя, учитель, должен сказать, что ты сам способствовал возникновению этих сплетен.

- Я? - воскликнул Еврипид. - Каким же это образом, клянусь Герой?

- Помнишь, в твоей “Меланиппе”; “То говорю не я, а моя мать”? Прибавь к этому, что Меланиппа, и тем более ее мать, славились своими знаниями различных трав, и сюжет готов. Та же история и с… - Аристон запнулся, его прекрасное молодое лицо заметно покраснело.

- С моей женой, Хорилой, - вздохнув, закончил за него поэт, - которая, хотя порой и уподобляется Ксантиппе, припоминая мне в весьма нелестных выражениях все мои грехи, тем не менее хорошая помощница и любящая супруга, но в уста которой молва вкладывает слова, написанные мною для моих самых порочных героинь, и к тому же приписывает ей их самые неприглядные поступки. Ты это хотел сказать, не так ли? Я это знаю, мой сын Аристон. А вот чего я не знаю и не понимаю, так это почему так происходит.

Аристон улыбнулся. Он уже замечал эту же черту у Софокла и даже - как это ни удивительно - у самого Аристофана: какую-то странную слепоту, свойственную великим людям. Еврипид, проникавший в человеческую душу гораздо глубже, чем кто-либо из смертных, совершенно не замечал простейшего объяснения, лежавшего прямо на поверхности: все дело было в полном отсутствии воображения у рядового обывателя.

- И этот рядовой обыватель не просто лишен его, - продолжал он развивать свою мысль, открыв поэту глаза, - но поскольку у него самого нет воображения, он вообще не верит в его существование. Твои женские персонажи задевают его за живое; и как бы он ни пытался это скрыть, как бы он ни утверждал, что никогда не встречал женщин, не желающих довольствоваться своей участью и во всем повиноваться своему мужу, собственные шишки, набитые в семейной жизни, шрамы, оставленные на его шкуре острым лезвием женского языка, убеждают его в глубине и спра-

ведливости твоего анализа женской природы. И он спрашивает себя: “Откуда это Еврипид так хорошо знает женщин?” И тут же находит простой ответ, даже не подозревая о том, как работает мозг гения: “Ну конечно по своему собственному опыту!” Ты изображаешь Тесея, значит, ты рогоносец. Ты изображаешь Медею, значит…