Изгнанник. Каприз Олмейера

– Хорошо, уже иду. А что насчет Дэйна?

– Помоги ему скрыться, как можно скорее. А то у меня тяжко на сердце, – вздохнул Лакамба.

– В устье реки, к югу, стоит одна из наших рыбацких прау, – с жаром заговорил Бабалачи, поднимаясь на ноги. – Голландский корабль северней, стережет главный выход. Вечером я отошлю туда Дэйна в каноэ, тайными протоками, пусть прау отвезет его в Ампанам. Отец Дэйна – великий правитель, и оценит наше благородство: вы будете прославлены и вознаграждены его дружбой. Олмейер, без сомнения, выдаст тело гребца офицерам, белые дурни обрадуются и скажут: «Вот и хорошо. Так тому и быть». И тяжесть уйдет из вашего сердца, раджа.

– Твоя правда! – подтвердил Лакамба.

– И все это будет устроено мной, вашим верным рабом, которого вы наверняка щедро наградите. Я уверен, Олмейер горюет по утерянному богатству, как все белые, что жадны до денег. Как только все уладится, мы попробуем заполучить с его помощью сокровище. Дэйн убежит, но голландец останется.

– Ступай, Бабалачи, ступай! – велел Лакамба, сползая со стула. – Мне очень плохо, я должен принять лекарство. Передай это начальнику белых.

Но от Бабалачи не так-то просто было отделаться. Он знал, что хозяин, по привычке всех сильных мира сего, рад скинуть тяжелый и опасный груз на плечи своего верного слуги, однако в нынешних обстоятельствах раджа обязан исполнить свою партию. Он мог сказаться больным для белых людей – да для всего мира, если ему будет угодно, – лишь бы сыграл роль в тщательно продуманном плане советника. Бабалачи хотел, чтобы после заката к владениям Буланги отправилось каноэ с двенадцатью гребцами. Возможно, Дэйна придется увозить силой. «Влюбленный не всегда ясно может увидеть путь к спасению, если путь этот разлучает его с предметом страсти, – настаивал Бабалачи, – и в этом случае нелишним будет применить нажим. Может ли раджа выбрать двенадцать верных слуг? Разумеется, тайно. И не мешало бы радже лично присоединиться к экспедиции, чтобы повлиять на Дэйна силой авторитета, если тот заупрямится и начнет сопротивляться». Но раджа не стал связывать себя прямым обещанием и только торопил Бабалачи, опасаясь неожиданного визита белых. Пожилой советник неохотно откланялся и вышел во двор.

Прежде чем вернуться в лодку, Бабалачи немного постоял на открытом участке двора, куда густолиственные деревья кидали темные заплатки теней. Они словно плыли в потоке ровного яркого света, заливавшего дома, частокол и спуск к воде, где он разбивался на тысячи сверкающих волн, превращая реку в ленту, сотканную из золота и лазури и отороченную бриллиантовой зеленью лесов, покрывающих оба берега Пантая. Природа замерла в преддверии вечернего бриза, и зубчатая линия леса оставалась недвижима, будто проведенная неверной рукой на чистой синеве жаркого неба. Во дворе, обнесенном высоким забором, стоял аромат увядающих где-то в лесу цветов и легкий душок вялящейся рыбы. Время от времени к этим запахам примешивался едкий дым от очагов, который клубами вырывался из-под густых веток и лениво тянулся по выгоревшей траве.

Бабалачи поднял глаза на флагшток, возвышающийся над купой невысоких деревьев в центре двора. Голландский триколор на нем слегка шевельнулся – впервые с тех пор, как был поднят сегодня утром в честь прибытия военных шлюпок. С тихим шелестом листьев легкими порывами налетел бриз, игриво шевеля этот символ власти и одновременно подчинения Лакамбы. Бриз крепчал, превращался в устойчивый ветер, и флаг поднялся над деревьями ровно и устойчиво. Реку пересекла темная тень, гася искры солнечного света: большое белое облако проплыло по темнеющему небу и зависло на западе, словно дожидаясь уходящего солнца, чтобы исчезнуть вместе. Люди и вещи стряхивали оцепенение жаркого дня и пробуждались к жизни под освежающим морским бризом.

Бабалачи заторопился к затвору, но прежде чем пройти сквозь ворота, остановился и оглядел двор с его светом и тенью, с веселыми огнями, вокруг которых собрались воины и слуги Лакамбы. Среди окруженных частоколом домов возвышался и его собственный, и советник Самбира с тоской подумал, когда же он сможет туда вернуться. Ему предстояло одолеть человека более опасного, чем дикий зверь, – гордого и своевольного, привыкшего повелевать, да вдобавок влюбленного. И такого человека он должен попытаться переубедить разумными, холодными словами. Что может быть отвратительней? А если человек этот углядит в его речах какую-нибудь выдуманную обиду или угрозу своей чести и впадет в амок? Мудрый советник наверняка окажется первой жертвой, и наградой за усердие ему станет смерть.