Изгнанницы

Утро выдалось самым что ни на есть обычным: сквозь окошко сверху с трудом пробивался мутный свет. Ухватившись за перекладину, девушка рывком оторвала себя от пола и выпрямила затекшую спину. В углу стояло вонючее ведро с нечистотами. Снова раздалось тук-тук-тук, и сейчас она увидела источник звука: это женщины ударяли своими деревянными ложками по железной решетке и стенам.

Перед их камерой появились два стражника с ведром.

– А ну, выстроились! – выкрикнул один, пока другой отпирал дверь.

Эванджелина смотрела, как он опустил черпак в ведро и выплеснул его содержимое в кружку, протянутую заключенной. Пошарив в кармане фартука, девушка вытащила свою помятую кружку и перевернула ее кверху дном, чтобы вытряхнуть сор. Несмотря на полный мочевой пузырь, тошноту и ноющие руки и ноги, она протолкалась вперед – голод брал свое.

Когда стражник наполнил ее кружку, Эванджелина попыталась поймать его взгляд. Неужели он не увидит, что у нее нет ничего общего с этими жалкими бедолагами, лица которых почернели, как у угольщиков?

Однако он даже мельком на нее не взглянул.

Эванджелина отступила назад и глотнула водянистой овсянки, холодной и безвкусной, вернее, прогорклой. Желудок попытался взбунтоваться, но она усилием воли подавила приступ тошноты.

Старающиеся не выронить из рук чашку женщины и плачущие дети, наталкиваясь друг друга, тянулись за размазней, подсовывали свою посуду стражникам. Некоторые, правда, держались в стороне: они были слишком больны или совершенно пали духом, чтобы пробиваться к двери. Одна узница – наверное, та самая, о которой прошлым вечером сказали надзирательнице – вообще не шевелилась. Эванджелина скользнула по ней обеспокоенным взглядом.

Да, она запросто может оказаться мертвой.

После того как стражники ушли, унеся с собой не подающую признаков жизни арестантку, в камере стало тихо. В одном углу заключенные, сбившись в тесную кучку, играли в карты, которыми, похоже, служили вырванные из Библии страницы. В другом углу женщина в вязаной шапочке гадала по руке. Девушка, на вид не старше пятнадцати, баюкала на груди младенца, мурлыча знакомый Эванджелине мотив: «Я оставила малютку на пригорочке, а сама пошла чернику собирать…» Она слышала, как женщины в Тайнбридж-Уэллс пели эту странную шотландскую колыбельную своим детям. В ней описано отчаяние матери, которая, вернувшись, обнаружила, что ее ребенок пропал: «Прямо разом мое сердце оборвалося, неужели моя крошка потерялася?» Однако все поиски бедной женщины оказываются тщетными: «Осмотрела каждую травиночку, да так и не нашла свою кровиночку…» Сейчас эта колыбельная, явно написанная в назидание молодым матерям и служившая им предупреждением не спускать глаз со своих малышей, показалась Эванджелине беспощадно зловещей, точно предчувствие некоей почти невыносимой утраты.

Эванджелина почувствовала грубый тычок в спину:

– А ну, колись! Признавайся, чего ты такое натворила?

Она обернулась и увидела перед собой краснощекую, изрядно раздавшуюся в талии женщину, по меньшей мере лет на пять или шесть старше себя, с коротко стриженными светлыми пушистыми волосами и вздернутым носом.

Эванджелину так и подмывало ответить, что нечего лезть в чужие дела, однако в последнее время импульсивность сослужила ей скверную службу. Поэтому она лишь вежливо поинтересовалась:

– А вы в чем провинились?

Женщина осклабилась, обнажив ряд мелких и желтых, как зернышки кукурузы, зубов, одного из которых, на самом видном месте, недоставало.

– Я? Да забрала то, что мне причиталось, у одного гада, который не заплатил, как обещал. – Она похлопала себя по животу. – Мерзавец скоро станет папашей, да вот только узнать ему об этом уже не придется. – И, хитро подмигнув, добавила: – Издержки профессии. Рано или поздно все равно этим бы закончилось. Хорошо хоть не мутит больше. – Передернула плечами и покрутила пальцами у живота Эванджелины. – И у тебя тоже скоро пройдет. Чтоб ты знала.

– Я знаю, – сказала Эванджелина, хотя это было не так.

– Ну и как же тебя зовут? – И, поскольку ее собеседница замешкалась, женщина представилась первой: – Меня Олив.

– А я Эванджелина.

– Эванджели-и-ина, – повторила Олив с неподражаемой интонацией. – Фу-ты ну-ты. Имечко-то какое затейливое!

Разве? Имя ей выбрал отец; он, помнится, объяснял, что оно происходит от древнегреческого слова «эвангелион», которое буквально означает «благая весть». Кстати, «Евангелие» от того же корня.

– Затейливое? Мне так не кажется. Имя как имя.

Олив пожала плечами.

– Не важно, здесь все на равных. Меня вот приговорили к ссылке в Австралию. Дали семь лет, но, судя по слухам, это все равно что пожизненное. А тебе какое наказание определили?