Изгои

Она рассказала мне легенду о прекрасном городе, который находился среди пустыни на Аравийском полуострове. Эту пустыню называли "Середина пустой луны" – такой безжизненной и унылой, наверное, она была. Однако, несмотря на это, город процветал, и его богатству и красоте завидовали другие города. Его жители возомнили себя богами, их высокомерию не было предела. Они позволили себе наглость надеяться на то, что город будет жить в веках. Но они ошибались: даже города смертны. Пустыня в один миг погребла все их величие.

Рашида помолчала некоторое время, в задумчивости поглаживая свой живот, потом с придыханием добавила:

– И тогда, глядя на то, как снаряды с визгом пролетали над головой, я вдруг подумала, что эта война – середина пустой луны, и мы будем погребены ее смертельными песчаными объятиями.

Она покачала головой и нахмурилась, словно не соглашалась со своими размышлениями.

– Когда Закхей начинает рассуждать, кто виновник всему этому, что это за злодей такой, я начинаю так злиться!

– Почему? – тихо спросила я. Рашида вздрогнула, будто забыла, что говорит вслух, и испугалась, что кто-то подслушал ее сокровенные мысли.

– Не знаю, – в итоге ответила она. – Возможно потому, что в войне никто не виноват и виновен каждый.

Рашида молчала, обдумывая что-то, а затем неожиданно заговорила опять:

– Деньги на Европу – единственная ниточка, что держит нас в этом месте. Шанс на нормальную жизнь. Отложенной суммы едва хватит, чтобы заплатить контрабандисту, что проведет нас в Египет, но пройдет время, и мы соберем.

– А как же Сирия?

– Сирия, – Рашида улыбнулась. – А Сирия никуда не денется. Если Закхей не захочет в Европу, или мы не сможем накопить, мы вернемся в Сирию, не дожидаясь конца войны.

Услышав это, я так удивилась, что просто уставилась на Рашиду. Она, заметив мой взгляд, улыбнулась.

– Это звучит так безумно? Что ж, наверное. Там осталась бабушка Закхея, не захотела уезжать. Раньше я не понимала ее сумасбродное решение остаться, но теперь… Когда-нибудь ты поймешь нас. А если не поймешь, – Рашида вздохнула и снисходительно улыбнулась, – то оно, наверное, и к лучшему.

В соседнем контейнере жила семья, приехавшая еще задолго до нас. Двое мальчишек часто забегали к нам попросить что-то из мелочевки: пару спичек или сухую тряпку без дыр. Одному мальчику было девять лет, другому – двенадцать; был у соседей еще один ребенок, еще один сын, которому едва исполнилось два – он всегда сидел на руках у матери. У них были шумные, надоедливые дети, но привыкшие к бедности и жизни на грани нищенства.

Среднего из них звали Али. Он прослыл наглым, энергичным мальчиком, не чурающимся попрошайничества и мелкого воровства. С лохматыми смоляными волосами, пухлыми искусанными губами и кожей, не то загорелой от иорданского солнца, не то смуглой от природы или потемневшей от пыли и грязи, – он был везде, и нигде одновременно. Когда Али звали помочь, он исчезал, но в самые неподходящие моменты вдруг появлялся, мельтешащий, говорливый и любопытный.

Старший сын, Идрис, создавал впечатление благоразумного, умного не по годам и самоуверенного мальчика. Казалось, Идриса не волновала его поношенная, превратившаяся в лохмотья одежда; безжалостная война и оскудевшее за несколько лет сострадание соседних стран и стран Европы не беспокоили повзрослевшее детское сердце. В отличие от Али, он не опускался до воровства, но прекрасно знал о делах младшего брата, более того, поощрял и помогал продавать награбленное. Бегающие воробушки, подрастающие мошенники – и все-таки еще дети.

Джундубу они нравились. Со щенячьим заискивающим взглядом издалека наблюдал он за их разговорами и незаконными играми, – маленький человечек, не понимающий, что тянется не к ангельским собратьям, а стремиться в объятья дьявола, потомка непрестанных лишений.

Наблюдая за исхудалыми, немытыми и босыми детьми, бегающими туда-сюда с отупевшим взглядом, я испытывала возрастающее беспокойство и отвращение к будущему, останься мы в Заатари. Я боялась, что через пару лет и Джундуб будет вот так вот бегать – беспризорный ребенок, затерявшийся среди отверженных и неприкаянных беженцев, никому ненужный и всеми презираемый.

Я видела, как на нас смотрели приезжающие время от времени журналисты. Более опытные репортеры обросли "коркой" равнодушия. Точно роботы, они снимали сюжет, не пропуская его через себя, с безразличием обводили глазами людей и их беды, и таким же бесстрастным голосом сообщали о чужих смертях, слезах и утратах. Молодые же репортеры, фотографы и операторы, не привыкшие видеть подобную жизнь воочию, оглядывали лагерь и нас, его жителей, с жалостью и отторжением, а некоторые и с явной неприязнью.

И для самых сочувствующих мы были всего лишь людьми второго сорта. Чего уж там таить: даже сейчас, так внимательно выслушивая мою историю, в первую очередь вы видите во мне мусульманку, а не человека.

Предрассудки сильнее разума.