Изгои

Желая хоть как-то прокормить семью, отец договорился с хозяином лавки с электроникой заменять его по утрам и вечерам. Закхей тоже подрабатывал, а Иффа ходила в школу. Целыми днями мы с Джундубом и Рашидой были одни. Я помогала прибираться и готовить, но большой помощи от меня не было. Впервые мне было нечем заняться, и я чувствовала себя бесполезной. Отцу платили мало, совсем копейки, и я решила продолжить дело бабушки: начала готовить сирийские сладости – деликатесы для жителей лагеря.

К концу сентября вместе с боевиками на машине приехали два журналиста. Между собой они говорили на немецком, но знали и арабский. Выпрыгнув из кузова и по-приятельски попрощавшись, журналисты забрали свои рюкзаки и начали прохаживаться по улице с ребяческой улыбкой, но взгляд их был серьезный и проницательный. Они смеялись и вели себя так, словно относятся ко всему с иронией, но стоило им заговорить с женщиной, потерявшей ребенка, или с бывшим военным, ставшим калекой, как их голоса становились твердыми, а каждое сказанное слово – осторожным и обдуманным.

В день их приезда они подошли к столику, на котором, под клеенкой, лежали приготовленные мною сладости.

Один из журналистов был высокий, широкоплечий, но худощавый мужчина, с темно-русыми волосами и неправдоподобно голубыми глазами. У него была некрасивая улыбка, но низкий, искренний смех, исходивший откуда-то из груди. Его товарищ доходил ему до подбородка, но при этом был коренаст и неповоротлив, и глядел исподтишка, будто пытался с помощью одного взгляда выведать все секреты.

– Салям, – улыбнулся высокий журналист.

– Свежие у вас сладости? – спросил второй.

– Сегодня утром пекла, – кивнула я, пытаясь не смотреть в его сощуренные, пытливые глаза.

– А из каких продуктов они приготовлены? Не из купленных в магазине от Всемирной продовольственной программы? – продолжал журналист, что ниже ростом. – Будто неясно, что там за качество, – на немецком обратился он к коллеге.

Мой немецкий оставляет желать лучшего, и все-таки немного я его знаю: раньше дядя привозил детские книги из Германии, с глянцевой бумагой и такими яркими рисунками, что мы с Иффой часами разглядывали их.

– Так что насчет продуктов? – нетерпеливо переспросил журналист. – У вас тут такая жарища! Наверняка все уже испортилось.

– Оставь девушку в покое, – рассмеялся другой. – Не обращайте на него внимания. Меня зовут Тильман, моего друга зовут Костя. Он сегодня просто не в духе. Давно вы тут живете?

– Полтора месяца, – ответила я.

– А где вы жили до этого?

– В Алеппо.

Журналисты переглянулись между собой, я заметила, как в волнении Тильман подошел ближе, и взгляд его стал таким же проницательным, как и у его друга.

– Где твои родители? С ними можно поговорить?

В ту секунду я вдруг почувствовала себя оскорбленной. Словно два шакала, заметившие добычу, они решили сделать на нашей истории очередной сюжет. На самом деле им было все равно, что нам пришлось испытать, главное поведать еще одну трагедию, – новая попытка заработать деньги и славу на чужом горе.

– Нет, нельзя, – ответила я, стараясь унять дрожь в коленях. Сердце билось в груди, стало вдруг жарко и холодно одновременно.

– Почему? Они погибли? – заговорил Костя, пытаясь поймать мой взгляд.

– Нет.

Он хотел спросить что-то еще, но Тильман перебил его:

– Как тебя зовут?

Некоторое время я смотрела на него, потом опустила глаза и стала мять клеенку, после назвала свое имя, но он не расслышал, и тогда, уже громче, я ответила:

– Джанан.

– Джанан, – повторил Тильман. – Джанан, тебе не стоит бояться нас.

– Я не боюсь.

Он улыбнулся:

– Хорошо. Ты будешь здесь завтра?

– Не знаю.

Костя уже отошел от нас и, не спеша, шел по главной дороге. Тильман несколько раз обернулся к нему, но продолжал стоять, затем улыбнулся и почему-то рассмеялся.

– Было приятно познакомиться, Джанан, – сказал он, поспешив догнать товарища.

Прошло около получаса, прежде чем дрожь оставила мое тело, а сердце угомонило свои бешеные скачки.

Несколько часов позднее, когда солнце совсем скрылось за горизонтом, воздух наполнился ароматом прохладной ночи, и загорелись мелкие небесные вкрапления, подходя к контейнеру, я услышала голос отца, а затем увидела силуэт сестры, неспокойно ходившей туда-сюда. Они стояли за вагончиком, еле освещенные лампой, что горела на подоконнике нашего "дома".

Отец неподвижно наблюдал за нервными движениями Иффы, сложив руки на груди. Часть его лица скрывала ночь, но мне отчетливо были видны его губы, такие же губы, как и у Джундуба, но более мужественные, сжатые в немом укоре.

Я слышала срывающийся, сожалеющий и в то же время возмущенный голос Иффы, но не разбирала слов. Она остановилась перед отцом и в негодовании сорвала с головы ненавистный ею платок. Взъерошенные волосы едва покрывали ее плечи.

– Почему бы им не узнать нашу историю? Что в этом такого?! – воскликнула Иффа.

– Меня сейчас волнует даже не это, а то, что ты пропускаешь школу. Али и Идрис видели, как ты днем, вместо того, чтобы сидеть на лекциях, разгуливаешь с какими-то оборванцами!

Иффа обернулась, почувствовав мое присутствие.