Изгои

– Наконец-то! – воскликнул парень, как только заметил нас. Сначала я испугалась его, но быстро успокоилась, когда поняла, что старая моторная лодка позади него была предназначена для нас. Парень был чуть старше меня, загорелый, почти черный, он стоял босиком, нетерпеливо ожидая нас.

– Нам нужно поторопиться, – сказал он, когда мы подошли к нему.

Мы с Иффой и Джундубом сели в лодку, пока отец разговаривал с Мусой. Парень запрыгнул следом, даже не взглянув на нас. Словно кот, следящий за чем-то, он рассматривал берег и порт. Когда отец сел, парень попросил его пересесть на другую сторону, чтобы не нарушать равновесие, а затем завел лодку.

Мы вышли в открытое море. В ушах свистел ветер, пахло солью и воспоминаниями, какие пробуждаются лишь в плаванье, и от лодки веяло сыростью и зацветшей водой. Платок сполз на затылок, и я снова завязала им голову, чтобы волосы, развиваясь, не лезли в лицо.

Я обернулась. Вид удаляющегося берега и скал, которые становились все дальше, принес облегчение. Тугой узел в солнечном сплетении, с каждой секундой все сильнее затягивающийся от не спадающего напряжения, в один миг исчез. Я вздохнула с облегчением и даже с некоторым подобием счастья.

Все будет хорошо. Все будет хорошо, правда?

Солнце выглянуло из-за облаков, и море заискрилось, отражая его лучи. Идеальная поверхность воды становилась будто бы мятой там, где проплывала моторная лодка.

– Помнишь, как мы с мамой пошли на базар, и начался ливень? – вдруг заговорила Иффа, так же внимательно разглядывая море и горизонт. – Дождь был такой сильный, что протекал через навес из клеенки, натянутый между рядами лавок. Мы бежали мимо них, прикрывая головы платками, и ноги шлепали от воды, забравшейся в обувь. Мама тогда смеялась как девочка…

Иффа замолкла, чуть не расплакавшись, а потом добавила шепотом, чтобы никто не услышал:

– Мне иногда кажется, что нет смысла бежать в Европу. Зачем, если мы уже не будем так счастливы как тогда, в Сирии?

С грустью я приметила, как осунулась Иффа, как поблекли ее волосы и стали тоньше, чем прежде. Она посмотрела на меня замученным взглядом, синяки под ее глазами в утренней синеве казались еще темнее.

– Не смотри так на меня, – сказала она.

– Как так?

– С жалостью. Меня от нее тошнит, – Иффа передернула плечами. – От тебя меня тоже тошнит, от твоего равнодушия, от того, что мы все что-то потеряли – одной тебе ничего не нужно!

– Что ты такое говоришь? – я попыталась заглянуть ей в лицо, но она отвернулась. Иффа быстро заморгала и обиженно покачала головой.

– Ох, не знаю, – ответила она. – Так нестерпимо осознавать, что ничего уже нельзя вернуть! Я чувствую себя грязной.

Она опять дернула плечами, будто от отвращения, и замолкла, продолжая рассматривать горизонт.

Примерно через полчаса лодка замедлила ход, а впереди замаячили берега Египта. Ветер усилился, и высокие пальмы раскачивались, чуть склоняя пышные кроны то в одну сторону, то в другую.

– Это Таба, девочки, – сказал папа, сосредоточенно глядя на простирающийся перед нами город. – Мой старый друг заберет нас. Скоро мы отдохнем.

Лодка уже причаливала. В груди колыхалось сердце в приятном и томительном волнении. Я уже не боялась, и появилось странное чувство эйфории. От бессилия дрожали руки и ноги, после нескончаемого ветра губы потрескались и покрылись коркой, а кожа лица стала сухой и шелушилась на щеках и подбородке.

Когда мы слезли с лодки, а парень начал возвращаться, стремительно отдаляясь от берега, я вдруг со всей поразительной ясностью ощутила, как далеко мы находимся от дома. Прошлая жизнь обернулась облаком воспоминаний, чем-то безмерно отдаленным и даже ненастоящим.

Мама жила лишь в смутных проблесках памяти родных, а Сирия погрязла в осколках разбитых судеб, захлебнулась в океане крови и слез. И теперь, мы так далеки от всего того, что когда-то было частью нас самих!

Отныне мы были отломанными частицами чего-то большего, движущиеся в неизвестность, туда, где нам, возможно, не было места.

До этой встречи мы видели Исама, друга отца, несколько раз. Он приезжал на день рождения папы и однажды по каким-то делам. Еще пару лет назад, при его визите, Исам показался мне ограниченным и слишком обеспокоенным. Его глаза постоянно что-то испуганно искали, руки нервно поправляли рукава, и во всех его движениях угадывалась смиренность бедняка.

Исам жил в Александрии. Он переехал туда много лет назад, и после этого его жизнь будто бы пошла на убыль, – так, по крайней мере, невзначай сказал отец. Исам не завел семью и не имел за душой практически ничего, но его это устаивало или не тревожило.