Изгои

Я сняла платок и намочила его в море, выжала и передала Иффе. Она недоуменно посмотрела на него, затем взглянула на Хабиба и покачала головой.

– Нет. Нет, – в ее взгляде я различила панику и страх. Неужели она теперь боится всех мужчин?

– Папа, – я передала платок отцу. – Ему надо промыть раны.

Хабиб с благодарностью улыбнулся. Он вытер щеки и глаза от крови, каждый раз вздрагивая от прикосновения ткани, пропитанной морской солью.

– Я не считаю вас кафиром, – Иффа тут же замолкла, словно сказала какую-то глупость. Она помолчала в нерешительности, потом все-таки добавила:

– В вас живет вера, просто она отличается от нашей.

– Иффа, – отец неодобрительно посмотрел на нее, взглядом указывая замолчать.

– Спасибо вам, – Хабиб улыбнулся искренне и по-доброму. Я поймала себя на мысли, что давно не видела такой чистой в своей доброте улыбки.

Среди ночи я проснулась от чьих-то стонов. Лодка покачивалась, и ветер свистел в ушах. Убывающая луна озаряла часть неба и лица людей, сонных и вымотавшихся от беспрерывного плаванья. Слышались короткие недовольные реплики, кто-то кинул банку из-под газировки в нашу сторону.

Проснувшись окончательно, я поняла, что это стонет Хабиб. Я внимательно взглянула ему в лицо, кажущееся мертвенно-бледным в слабом свете луны. Похоже, он бредил: рваные губы что-то шептали, рассеченные брови подрагивали и хмурились, голова металась из стороны в сторону, все тело дрожало и дергалось. Стоны, время от времени вырывающиеся у него, напомнили мне предсмертные стоны матери. Вся его боль эхом проносилась по морской глади, и стенания звучали зловеще среди одиночества неба и моря.

К вечеру следующего дня отец сказал, что у Хабиба жар. Мой платок теперь походил на простую тряпку. Папа опускал его в море и выжимал раз за разом, чтобы затем вытереть лицо больного от пота и охладить кожу. Хабиб, не переставая, всхлипывал и благодарил, но позже перестал и благодарить – только судорожно вздыхал.

Я наблюдала за ним с сочувствием, но и с некоторой брезгливостью. Больные и страдающие всегда вызывали во мне отчужденность, их слабый вид отталкивал. Хабиб не был исключением. Мне хотелось, чтобы он поскорее пришел в норму, чтобы не видеть его таким жалким, таким несчастным. Он больше не улыбался, и доброта его была погребена под пластом боли.

Иффа напоминала мне верного пса, ждущего пробуждения хозяина. Она следила за каждым движением Хабиба, подзывала отца, чтобы он помог христианину, но сама к нему не подходила. Сон ее стал более чуткий: сквозь дремоту я чувствовала, что Иффа не спит, думает о чем-то и следит за Хабибом.

Мы продолжали плыть. От голода тело ослабло, жажда затуманила рассудок, а от неподвижности затекли мышцы. Чтобы хоть как-то протянуть, мы питались раз в день и пили как можно реже. Джундуб сначала много плакал, но затем силы оставили его, и теперь он чаще спал. Мы почти не разговаривали друг с другом. С утра до вечера я глядела на яркую синеву неба, пыталась разглядеть под водой рыбу, следила за измученными соседями.

На четвертый день я так же отупевшим взглядом смотрела на воду, погруженная в апатичные мысли, которые крутились в голове медленно и со скрипом, точно несмазанные шестеренки. Я следила за песчинками, плавающими под самой поверхностью и искрящимися от декабрьского солнца, когда вдруг мимо проплыл небольшой контейнер из-под еды. Сначала я не обратила на него внимания, решив, что кто-то выбросил из нашей лодки, но за контейнером проплыла обувь, пустой рюкзак, несколько игрушек. Выглянув, я увидела еще много вещей – остатки чьих-то судеб, выброшенные и потерянные, такие же как и их хозяева.

Я взяла куклу, проплывающую совсем рядом с лодкой. У нее на макушке не было волос, краска стерлась, и теперь вместо глаз были только впадины. Некоторое время я разглядывала ее, думая о ребенке, которому пришлось с ней расстаться.

Война забирает детство, так жестоко и несправедливо. Ее липкие щупальца доберутся и до моря и до другого континента, а мы все равно бежим от нее. Нам закрывают двери, но мы пролазим через окна.

Наверное, остальному миру, так же как и мне, неприятно смотреть на страдания других, и легче закрыть глаза, дожидаясь, пока больные поправятся, а слабые станут сильными. Ведь настоящая помощь заключается не в том, чтобы помогать, когда это удобно. Настоящая помощь – почти всегда в убыток себе.

Я опустила куклу в море. Сначала она погрузилась в воду, но затем выплыла на поверхность, будто невидимые силы подтолкнули ее вверх.

Европа не готова идти на жертвы, она и не обязана. И все же, глядя на эту куклу, бесхозно уплывающую и безмолвно кричащую о судьбе своей маленькой хозяйки, можно ли так спокойно решить, что помощь не обязательна?

– Они утонули, да? – спросила Иффа, так же наблюдавшая за качающимися на морской глади вещами.

– Я не знаю.