Изгои. Роман о беглых олигархах

– Что, в сущности, я за человек? – задавал он себе вопрос, стоя перед зеркалом. – Впалая грудь, безвольные плечи, живот торчит, нажранный ночными излишествами. Ноги как у лягушонка. Нет, не могу я быть совершенным физически. Не могу воплощать постулат о здоровом теле, в котором томится здоровый дух, словно его там запечатали, как в бутылку под сургуч. Впрочем, есть же этот, как там его? Папа Римский. Кривой, словно саксаул-кустарник, простреленный в семи местах, но ведь горит в нем душа! Огромная, выплескивающаяся через край душа! И до того ее много, что хватает на всех, кто захочет подставить плошку под эти брызги. А у меня если и есть что-то похожее, то лишь душонка. Душоночка. Душенюшечка. Ссохшаяся, кривенькая, похожая на засохший собачий экскремент. Вот бы оросить ее, чтобы пошла набухать, наливаться доброкачественной грозовой тучей и пролилась бы на людские головы долгожданным, как после засухи, желанным дождем. Ведь никто меня не знает, кроме кучки каких-то подонков и завистников. Нет рядом верной и любимой. Ею надо было обзаводиться раньше, когда еще жил в реальном мире, где не все продается. Теперь поздно – кругом одни бляди, как женска, такоже и мужеска полу, а от блядей искренности не получишь. А надобно, чтобы меня узнали! Чтобы все узнали, насколько я стал другим, как изменился. А лучше… – тут у него даже на мгновение сперло дыхание и он сглотнул, чтобы продолжить, – лучше пусть и не ведают меня прежнего. Пусть думают, что я будто Христос, шествую впереди всех в белых одеждах, и все так благостно, елейно так…

От подобных самораспалительных речей Илья приходил в неописуемое волнение, маршировал, отрабатывая величавую поступь спасителя, и почти окончательно сошел бы с ума, если бы не грянувшая внезапно проверка.

Как всегда, такие вещи, прямо говоря, вещи неприятные, происходят совершенно внезапно. К ним почти невозможно приготовиться, и даже если в душе их ожидаешь, то наяву никак не можешь с ними смириться. То есть как это? Как же это?! Ведь все было прекрасно и шло своим, заведенным порядком! Все уважали, тянули ручонки, уничижались и пытались доверительно понижать голос! А теперь что?! Ах ты, до чего же все стало плохо…

Проверка взнуздала Организацию. Места за столами клерков заняли Принципиальные, со стремительными манерами, волевыми рублеными мордами и в штатском. Илья тенью проходил в свой кабинет и с немного испуганным выражением лица отвечал на вопросы Принципиальных. Два дня отвечал, на третий день ему стало грустно, и он исчез.

Когда-то, на заре торжества офисной автоматизации, была изобретена пневмопочта. Вот как она работала: в цилиндр закладывали какой-нибудь циркуляр, заворачивали цилиндру головку, опускали его в трубу, и он пулялся воздухом до другого конца трубы. Там его опять разворачивали, читали, ну и так далее. Вот и Илья так же «пульнулся»… через Ла-Манш. На сей раз не на корабле, а по воздуху.

Его тут же вздумали искать и нашли, но сцапать не смогли. Тогда в прокуратуре стали сочинять бумаги и бомбардировать ими английское правосудие, но правосудие прикрылось фиговым листочком и на бумаги не отвечало. Друг Ильи, тот, что куролесил в «Альянсе», сбежать отчего-то не успел и был водворен в камеру. Но в камере ему стало дурно, открылась язва, и его перевели вначале в тюремный госпиталь, а потом, когда в дело вмешались правозащитники, то и в обыкновенную гражданскую лечебницу, откуда «альянс» исчез и никто его больше не увидел. Постарался тот самый «большой» товарищ-сотоварищ, ему свидетели были без нужды. Хоть и высоко сиделось, да насестом, видать, гузку ожгло, тут уж не до жиру, концы надо прятать в воду. Там «альянса» и спрятали, с ногами в бетоне и с руками, перекрученными сзади скотчем, почему-то красного цвета.

Другой закадычный приятель Ильи, тот самый, что заказывал постройку кораблей и работал в Лондоне, имел собачку. Милого малютку фокстерьера, которого и выгуливал по утрам в одном из парков, в Лондоне их множество. Однажды утром фоксик-умничка прибежал домой в одиночестве. И в конце концов сам «большой» товарищ умер в Сандуновских банях, нырнув распаренным в холодный бассейн. Выглядело все естественно, сделано было в высшей степени профессионально. Илья все еще был настоящим начальником порта, и только он один мог решать, куда поплывут его корабли.

Спокойно, конечно, ему не жилось. Было постоянное какое-то такое предчувствие. Нехорошее. Илья нервничал, пил пилюли, посещал сеансы иглоукалывания у лучшего доктора-вьетнамца Ньиет-Минга. Вьетнамец жил на широкую ногу, принимал в собственном особняке, ставил диагноз по пульсу и имел самые чувствительные в мире подушечки пальцев рук. В тех местах его кожа казалась прозрачной, вьетнамец постоянно тер пальцами шелковую тряпочку, чтобы не утерять чувствительности. Даже кнопок в лифте сам не нажимал, опасался, что дар улетучится.