Изгои. Роман о беглых олигархах

Вика сама от себя не ожидала такой словоохотливости. Обычно она не знакомилась в заведениях и сразу отрезала по живому, но сейчас, наверное, звезды на небе выстроились каким-то особенным образом. Ей очень хотелось выговориться, хотелось, чтобы кто угодно, да вот хоть этот Павлик, ее выслушал.

Мужик посуровел, задвигал под кожей желваками, спросил:

– Тебе нравится, когда двигают желваками?

– Нет.

– Ты считаешь таких придурками?

Она рассмеялась:

– Вообще-то, да.

– Что у тебя в стакане?

– «Столичная».

– Ностальгируешь?

– Нет, просто хочу убраться. Тупо. В полное дерьмо, – она пошарила в сумочке, зная, что там нет сигарет. – Ты куришь?

Он молча вытащил из кармана «Кэмел» без фильтра, щелчком снизу выбил из пачки сигарету, протянул ей.

– Термоядерные. Тебе не поплохеет?

– Ты же меня спасешь?

Он развел руками:

– Рядом с моей берлогой есть химчистка, так что если ты обгадишь мне пиджак, я смогу это пережить.

Вика закурила, зажмурилась, когда крепкая затяжка пережала ей горло, затрясла головой, не в силах выдохнуть. Наконец ей это удалось, и она кинула едва начатую сигарету в пепельницу:

– Господи, лучше я не буду сегодня курить. Скажи мне, только честно… Скажешь? Ты думаешь, я прошмандовка?

Он изумленно взглянул на нее:

– А как же?! Иначе с какой стати я стал бы к тебе подкатывать? Ты принадлежишь к самому восхитительному женскому типу: абсолютная распущенность при наличии крепкого внутреннего стержня. Мне только такие и нравятся. У меня жена была такая же.

– Была? Что с ней?

– Она БЫЛА. Какая кому теперь разница, что с ней? – Он огляделся вокруг так, словно попал в этот паб только что, свалившись с потолка. – Мерзко здесь. Ненастоящее все. Пойдем, Викусик, отсюда куда-нибудь.

– Куда?

– Куда глаза глядят. Какая разница, где напиться?

– Тогда пойдем ко мне, – она помедлила. – Только знаешь… Хоть я и это самое, но нельзя ли тебя попросить не лапать меня, хотя бы до тех пор, пока мне самой не захочется снять с тебя брюки? Поговорить хочется, а ненужного перепихона в моей жизни хватает.

Павел встал, достал из кармана мятые бумажки, кинул на стол.

– Наговоримся. Только не звони утром в полицию. Я с ними не дружу.

– Я тоже, – Вика подошла к нему и задрала голову, она еле доставала ему до плеча. – Поцелуй меня, – поймала его вопросительный взгляд, – я так хочу…

Он не стал ее целовать сразу. Вместо этого уткнулся головой в ее волосы и замер.

– Что с тобой? Ты меня нюхаешь?

– Твои волосы пахнут луговыми травами. Это не парфюм, это твой естественный запах, и он прекрасен.

Он поцеловал ее:

– А губы пахнут хорошим фир ля пип.[24]

– Тьфу, дурак какой редкий.

– Понимаешь по-французски?

– Еще бы. Я жутко культурная пропащая девка. Майн либхер, вас вильст ду нох мер?[25]

– Еще и Пастернак… Я чувствую себя как Сен-Жюст накануне девятого термидора.

– Офигеть. Тогда все мужики ходили в таких белых панталонах в обтяжку. Говорят, что накануне девятого термидора панталоны Сен-Жюста пошли коричневыми пятнами на заднем, так сказать, плане.

– Дай-ка я тебя поцелую, умница ты моя. Честно признаюсь, не ждал от тебя. Не ждал, что мы окажемся настолько на одной волне.

– А мне показалось, что сейчас будет попытка померяться членами.

– Чем?

– Членами. Мужики же очень любят померяться. Причем им порой все равно, что перед ними женщина. Вот клянусь тебе, если бы ты оказался таким, то я бы приравняла тебя к двигающим желваками и ушла.

– Но я же не такой?

– Нет, поэтому я тебя сама поцелую.

Они гуляли. Очень, очень долго. Она сказала, что замерзла, он предложил свою куртку. Перед Тауэрским мостом им перебежал дорогу черный кот, но они сказали друг другу, что плевать хотели на суеверия, и зашипели на кота так, что он, бедняга, припустил что есть мочи и провалился в какую-то отдушину. Любовались с моста отражениями Лондона в черной воде Темзы. В магазинчике, где пакистанцы торговали порножурналами, сигаретами, алкоголем и длинными итальянскими сэндвичами, они купили плоскую бутылку «Тичерс», которую Павел любовно назвал «маленькой», и она помогла им некоторое время не замечать холода осенней ночи. На Трафальгарской площади они выпросили скейт у каких-то вечно там ошивающихся малолеток, и Вика бесстрашно вытворяла на этом скейте форменное сумасшествие, тем раззадорила Пашку (она уже давно вовсю называла его так), и он, куражась, сам взгромоздился на скейт. Тут же упал, ударился лбом и разбил «маленькую» с остатками учительского виски. Она предложила ему зализать рану на лбу, словно собачонка, он обвязал голову платком и стал похож на пакистанца из магазинчика с длинными итальянскими бутербродами. В баре «Новотеля» они пили айриш-кофе – его особенно любила Вика. Они встретили рассвет, сидя на постаменте памятника королеве Виктории возле Букингемского дворца.

– Скажи мне, как ты обычно любишь?

– Ты имеешь в виду мои плотские таланты?

– Ни хрена я не это имею в виду. Я спрашиваю, как? Ну, понимаешь? Как – значит, ну… что ты чувствуешь?