Изголовье из травы

В окне концевого вагона убегали, сходясь, расходясь и пересекаясь, рельсы, сбоку проплывали изумрудные рисовые поля с пугалами в виде классического, бредущего по полю пилигрима – в плаще, соломенной шляпе, с бамбуковой тростью…

Народу в электричке становилось все меньше и меньше, пока на весь наш поезд осталось два паломника – мы с Лёней, три наших проводника и смешной пузатый японец в зеленой куртке, синем картузе, компас на руке, на боку фляга – взрослый парень, сидит, испуганно озирается и тревожно качает ногой.

Лёня говорит:

– Наверно, там, в Ёсино, бабушка его встретит с оладьями.

А впереди уж виднелись нежно-зеленые горы в туманной дымке – самой далекой и самой конечной станции всех железнодорожных линий на острове Хонсю – это Ёсину-страна!

Платформа была пустынной – сакуры-то отцвели! Начинались уже летние «сливовые дожди». И до того эта станция выглядела заброшенной, даже не работал пропускной автомат: просто вышел человек и вручную забрал наши билеты.

И вот, на том самом месте, где мы с Лёней выбрались с рюкзаками из электрички, триста лет назад остановился бродячий поэт Мацуо Басё, и, потрясенный, вспомнил строки, оброненные здесь поэтом Тэйсицу:

Вот это да! —
Только и скажешь,
Взглянув на горы Ёсино.

Глава 19 Изголовье из травы

Да, он шел по этой дороге, именно тут, мне почему-то это важно – в черной одежде буддийского монаха, с начисто обритой головой. В руке у него посох и четки со ста восемью бусинами. На шее висела сума, где он хранил два-три китайских и японских сборника стихов, наверняка, «Книгу о Пути и Силе» Лао-цзы, куда же без нее? Тушечницу, флейту и крошечный деревянный гонг.

На нем большая, как зонт, дорожная шляпа, такие носили священники, сплетенная из непромокаемых кипарисовых стружек, плащ из тростника, соломенные сандалии. Издалека его можно было принять за нищего, буддийского паломника или даоса, покинувшего бренный мир.

Однако при ближайшем рассмотрении, чуть ли не каждому встречному становилось ясно, что это прославленный поэт Мацуо Басё, Учитель хайкай или хокку – трехстишия, похожего на звук одинокого удара в колокол, пронизывающего душу, туманный намек – за которым таится вся глубина этого мира.

Таких людей в Японии называли «златоротыми».

За каждым его шагом с трепетом следила вся Япония.

«Птицы сорокалетья» давно прилетели к нему, а сорокалетие считается в Японии первой старостью. Он был такой хрупкий и слабый здоровьем, а пустился в столь продолжительное странствие, что тысячи его поклонников и две тысячи учеников дико переволновались за него.

Его бы могли на руках понести во все путешествия, так его любили и ценили. Но он был беглец. Он не был монахом, хотя учился дзэн. Он просто остерегался мира, понимая, что мир не даст ему непреходящего и беспредельного. А он хотел одного – ясности видения, которая достигается в одиноком странствии по безвестной дороге. В этом была для него и поэзия, и пророчество, и религия.

Басё был Провидцем. У него учился один человек – поэт и художник Кёрай, сочинивший хокку:

Позавчера
Перевалил за те дальние горы
Вишенный цвет.

Басё сказал:

– Сейчас вряд ли есть люди, способные воспринять это стихотворение. Должно подождать еще года два.

Ровно через два года об этом хокку заговорили, люди с восторгом приняли его.

– И откуда он мог знать, – удивлялся Кёрай, – что стихотворение это на два года опередило свое признание? Мне самому и во сне не могло такое привидеться!..

Он бежал от своей феерической славы, званых вечеров, поэтических турниров, от привычного, отлаженного, устойчивого, даже от своей одинокой хижины «Басё-ан» – «Обители банановых листьев», где своими руками посадил банановое дерево и назвал себя в честь него Басё. Это был его друг и брат, такой же беззащитный перед бурями этого мира. Когда Басё пустился в странствия, то замучил соседей просьбами стряхивать с листьев иней и оберегать свою банановую пальму от порывов ветра, даже оставил им письменные наставления, тревожился о ней в далеких краях: «Как стонет от ветра банан, как падают капли в кадку, я слышу всю ночь напролет».

Надо сказать, что безвестное странствие по безлюдной дороге не очень-то у него вытанцовывалось: его везде узнавали в лицо, в какое бы селение он ни заходил, его ждали ученики – давние и новые – в Исэ, Нагоя, Ёсино, Нара… Устраивали пышную встречу, приглашали на поэтические сборища: тогда все японцы с легкой руки Басё стали сочинять хайкай.

В провинциях вообще сложилась замечательная традиция: если в дальние края забредал известный поэт, его приглашали за денежное вознаграждение – рукою Мастера – «править строфы», сочиненные местными жителями. Как Пушкин бы сейчас – живой и невредимый – шагал по нашим городам и весям, такое же в Японии испытывали потрясение, когда на горизонте появлялся Мацуо Басё.