Излишняя виртуозность

При этом известии я качнулся на сиденье. Прогрессивная журналистка? С этим сверканием «стёклышек» на каждом из пальчиков, с серьгами по полпуда в каждом ушке?! Или она перевоплотится, ускромнится? Вряд ли! Она прочла явное сомнение в моем взгляде... Война? Война! Так быстро? Я, конечно, понимал, что она как настоящий вождь должна время от времени разоблачать очередного маршала-вредителя, виновника поражений, но, что это произойдёт так скоро и в аккурат со мной, — не ожидал... Ну а с кем же ещё? — я огляделся, больше не с кем — для этого я и зван.

В бар вошел её лысый друг, вчера хлопавший её по заду, нынче он был сосредоточен и хмур. Я понял, что сейчас состоится своего рода худсовет — оказывается, и у них бывают худсоветы.

— Ну, так вы сделали что-нибудь? — (ещё более) холодно осведомилась она у меня, начиная заседание.

— Э-э... мэ...

— Сделали или нет? Мы же, кажется, договорились?

Лысый с удивлением глянул на меня, потом — на неё...

Ловкая шельма!

— Ну так что? Будем молчать? — пугала Луша. За этим должны последовать пытки.

— Кстати, — презрительно, как к двоечнику, позорящему класс, обратилась она. — Я, кажется (кажется!), говорила вам, что монашенку и... её праправнучку-журналистку будет играть одна актриса?

Ну, это понятно, чтобы слупить побольше денег. Я даже догадываюсь, кто сыграет (ей будет!).

В бар вошел ещё один «член худсовета» — тот маленький крепыш, с которым мы давеча чуть не подрались у телевизора. Он был настроен ещё решительней и злей, чем вчера, но злоба, как я заметил, обращена была на неё.

Луша заёрзала, но старалась сидеть так же гордо.

— А... чекиста и капитана — тоже один человек! — произнесла она.

Тоха заиграл желваками: было ясно, что речь о нём.

— А пела нам, что Рэмбо будет играть, что пятнадцать миллионов наших заслала ему! — произнёс Крепыш.

Обстановка стала напряжённой.

— К сожалению, ничего достойного таланта Рэмбо наш автор не предложил! — она горько усмехнулась.

Так. На мне уже пятнадцать миллионов. А говорят, они убивают и за миллион! Браво, Луша!

А про что, вообще, кино? — Этот вопрос Лысый обратил всё же к Луше, а не ко мне. Это доказывало, что мафиози очень неглупые люди.

— Фильм — о любви! — высокопарно проговорила Луша.

После этого, как ей казалось, все подозрения в её адрес должны были отпасть, но, увы, не отпали!

А про что любовь-то? — допытывался Лысый, и я полностью его поддерживал. Сказать «любовь» — значит ничего не сказать, это всё равно, что сказать «стих» — и торжественно умолкнуть. Луша пыталась убедить нас, что восклицания этого вполне достаточно, но — не убеждала.

— Что такое любовь? — Луша с упрёком посмотрела на Лысого. — И это вы спрашиваете, Григорий Матвеич?

— Ну я! — с вызовом проговорил тот... Действительно, общаясь с Лушей, он мог и не раскумекать, что такое любовь. Честно, и я что-то в ентой компании начал подзабывать. Всю жизнь, можно сказать, этой штуковиной занимался, а тут, когда надо позарез (именно — позарез!), как шваброй смыло!

Следом вошел ещё один «член» — тот, что походил на лимон; посмотрел на всех ясными, хорошо выспавшимися глазами и бодро осведомился:

— Ну что — будем «мочить»? Вот только кого? — Крепыш с яростью уставился на Лысого. Вероятно, именно он у них отвечал за культуру и вот так с нами опростоволосился.

Лысый, в свою очередь, всю злобу обратил на меня (всё равно к Луше ничего не пристаёт, смывается, как губкой):

— Да хватит тебе квасить! — он вывинтил у меня из пальцев бокал. — Работать пошли!

Он по-умному лепил из меня образ талантливого, но запивающего специалиста: голова есть, но керосинит по-чёрному!

— Ну давай! — Я ему подыграл, тем более что после «Сеновала» действительно слегка закосел.

— Пепси налей!

Мы выпили пепси и куда-то деловито пошли. Лушу и Тоху они не пригласили, даже не посмотрели в их сторону: с одной стороны, было, конечно, лестно, а с другой — боязно.

Почему-то мы попали в «пытошную», где Лимон был начальником или тренером. Он ласково шуганул троих толстых тёток в дорогих спортивных костюмах, что корячились перед зеркальной стеной. Тётки, сопровождаемые моим прощальным взглядом, хихикая, убежали. Чего они хихикали? Знали, что тут произойдёт?

Лимон указал нам на маленькие креслица перед орудиями пыток, сам сел на одно и стал с диким напряжением, скрипя пружинами, сипя натянувшимся тросом, сводить и разводить перед собой огромные «лапы», наливаясь бордовым цветом, надуваясь мышцами. Впечатление было устрашающим.

Злобный крепыш вышел куда-то, и мы услышали, как за дверцей что-то тяжёлое бухнулось в воду. Люк в океан? Звук был какой-то гулкий, с эхом закрытого помещения, однако кто его знает? Я побледнел. «Члены» пересмехнулись.

Тогда-то я и вспомнил свою любимую фразу: «Человек вообще достаточно пожил, если пользовался любовью женщин и уважением мужчин». А я, слава богу... Правда, с уважением вот этих мужчин дело обстояло не совсем ясно.

— Ну что, значит, не хочешь нам нарисовать? — проговорил Лысый.

Избалованный больно! — рявкнул Крепыш.