Излишняя виртуозность

Я бы не стал называть деревней тот славный городок, где у Евы с мужем наследственный замок. Но утверждать, что волнение Евы не настоящее, потому что она богата и всё имеет, тоже подловато. Это у нас, когда человек все имеет, волнения заканчиваются, а у них, наоборот, только начинаются. Я бы ей памятник поставил и назвал его «Добросовестность». Может, не так уж и лестно для бабы с таким названием памятник иметь... но как бы я обозначил памятники другим моим музам? Лучше умолчим.

Ева, судя по отчаянности в глазах, решила единственным меня утешить, что ей доступно.

— Ева? Ты что? Я не умер ещё, реанимировать таким способом меня не надо!

Ева благодарно глянула на меня, поправила свои аксессуары.

— Что? Не хочешь?

— Хочу, но не могу.

Через минуту в нижнем холле, с бокалами в руках, мы принимали участие в «параде умов». Первым к нам Огородцев подошёл, интеллигентно-седой, из недавно окончательно увядшей «интеллектуальной» поросли. Единственный, собственно, росток, зато все соки в себя всосавший и выросший на них до небывалых размеров: примерно как растение хрен размером с небоскрёб; вместо всего огорода — он один. Хрен на завтрак, хрен на обед.

Но так иностранцам удобно: один, зато все знают. А огород городить... Зачем? Один, зато ядрёный. Он и сам «прополку» неслабую провёл, чтобы соки от него не сосали. Теперь и его, глядишь, выдернуть могут, если за что-то не зацепится. Огородцев зацепился: примкнул к фекалистам, которые с его приходом в силу вошли, — я имею в виду в силу там, на чужбине. Вон, во всём чёрном, главный фекалист Солох лениво кому-то даёт интервью. Раньше, когда я его знал молодым, фекальные моменты робко в его творчестве мелькали — не чаще, чем в обыденной жизни; но он чутко схватил, чем можно Запад потрясти, — и узко специализировался. И тоже — вырос до гипертрофированных размеров в этой своей квалификации. Что делать? Правильно говорят: определиться — значит ограничиться. Фекалисты теперь известны, я бы сказал, широко известны, а точнее, наверное, сказать, что узко. За Солохом и другие пошли, но тем уже меньше перепало. Надо признать, что Солох — добродушный мужик: не уничтожал своих последователей, не то что Огородцев. Правда, интеллектуалистов не так много и было: две башки всего Огородцеву пришлось отвернуть. Оно и понятно: интеллектуалистом гораздо сложнее стать, нежели фекалистом. Ладно, хватит придираться.

На столах, вдоль стены, такая закусочка стояла, что зашибись! Одной рыбы: красная и белая — это примитив, ещё и жёлтая, тёмно-синяя, светло-фиолетовая... Не едали? Не тем пошли путем!

Вдруг Тоха нарисовался, тоже с бокалом — откуда этот-то здесь?

— Слушай, замучила совсем! Что она с-под меня хочет? Нету сил!

С трудом переключив мозги на другую шкалу, понял, что это он о драгоценной своей Луше говорит.

— Тоха! Чем могу помочь?!

Растворился.

Сейчас здесь вампиристы в ходу. А начинали скромненько: два-три укуса за весь роман, постепенно всех фекалистов изгрызли, не говоря уже об интеллектуалистах. Гордо ходят. Все доклады последних конференций посвящены теперь вампиристам, о фекалистах — ни слова! Но и у вампиристов покоя нет. Сидели вампиристы прочно, главный — Фунтхлебен, и вдруг какие-то поствампиристы объявились! У прежних — взрослые пили кровь, а у этих — дети! Огромный успех! На Западе их сразу бурно полюбили, потому, наверное, что прежние уж больно противными были. Слишком уж беспощадно фекалистов уничтожали, добродушия не проявили. Ошибка. Борьба, кругом борьба, хотя в пяти метрах от отеля никто даже не догадывается о ней, идет нормальная немецкая жизнь. Странные люди эти западные слависты, а может быть, и страдальцы, не исключено.

Неожиданно из тумана какие-то знакомые лица выплыли. Видел где-то, но где — не могу вспомнить! Не фекалисты, не вампиристы. Так кто же здесь ещё может быть?

Господи, да это же бандиты с корабля: Крепыш, Лысый, Лимон. Роскошно, надо сказать, одеты — не знают, что так не принято здесь. Вон Солох — в том самом свитере, в каком он в Бокситогорске в многотиражку ходил. А эти — эва, нарядились! И Луша с ними! Давно не виделись! Осклабясь, подошли. «Большие люди делают большие дела в крупных международных отелях»... такая трактовка.

— Вы, полагаем, не забыли о нас?

— Ну, что вы, орлята! Такое подумали!

Перезвон бокалов.

— Так что, мы надеемся на продолжение нашей работы?

— А почему нет?

Ослепительные улыбки, жадный налив из шикарных бутылок, понатыканных тут всюду, светское чоканье...

Как говорила школьная воспитательница Марья Сергеевна: «Нет добросовестнее этого Попова!» Это после того, как я к Остапову, который меня бил, наутро как ни в чём не бывало с учебниками ходил.

— Вот с этим немножко поразгребусь... — мурлыкал я. 

Понимающие улыбки... Исчезли.

Снова фекалисты заполнили экран: Солох, весь трясущийся:

— Что ещё придумал твой друг?

— Не знаю. Нет, честно, не знаю!

Уж в чем, а в моем слабоумии Солох не мог сомневаться. Поверил, что не знаю. Ушёл. Но ропот покатился: что-что, а перемены они чувствуют, как змея — приближение землетрясения.