Излишняя виртуозность

Луша со своими корешками уже присоседилась. Тех, кто рядом с Котом, не выгоняли. Чует, куда ветер! Сказала, что согласна. «На что ты согласна?» Согласна — быть не миллионершей, не прогрессивной журналисткой, а талантливой молодой учёной, ездящей по конгрессам.

— Возьми её! — Я выдвинул Лушу, демонстрируя достоинства.

— Сталинистка? — прищурился Кот.

— Да, — твёрдо ответила Луша. — Считаю, что самым сильным наше государство было именно тогда!

Вот и славное её комсомольское прошлое пригодилось!

— Ну, молодёжь нам нужна... — замурлыкал Кот.

Тут мафиози застенчиво вмешались: есть ли смысл вкладывать деньги в молодую учёную?

— Есть! Конечно, есть! Далеко может пойти!

— Но чтоб это был последний вариант! — вскипел Крепыш.

«Последний»! Как только таких наивных в мафию берут?

Луша скромно потупилась.

Когда мы с ней оказались в номере Евы, та тяжко вздохнула. Видимо, Ева подумала, что наказание будет изощрённо сексуальным. Как в хулиганской молодости: мчишься на одной и горячишь другую, скачущую рядом. Поскольку ситуация вышла из-под её контроля — согласна нести любую кару. Я сам испугался, когда её понял.

— Ева! Ты что? Вот талантливая молодая учёная, будет заниматься с тобой. Кот одобрил. Пусть пока у тебя переночует, а там посмотришь...

Ева снова вздохнула, но с некоторым облегчением. Наказание за её провал оказалось не таким страшным. Уж лучше сталинистка, чем сталинист, причём бывший её любимый!

— Ну, — я обнял Еву. — Я тебя люблю.

— А я тебя.

На этом и разошлись.

В последний раз я увидел Еву с палубы парома. Сидя с «заказчиками» в шезлонгах, мы отмечали разлуку с Лушей, а я — и с Евой. Хорошо входит водка на утренней заре. Невиданное блаженство! Мы проплыли под мостом.

— Лукерья! — вдруг закричал Крепыш.

Из ворот замка, принадлежащего Еве, вышли, ведя велосипеды, две скромные девушки. Подпрыгнули, оседлали их и покатили по тропке высоко над водой в сторону черепичных крыш в узкой долине. Сошлись? Или это сверхвыдержка Евы делала картинку почти идиллической? В общем, попала Луша в твёрдые руки. Уже хорошо!

— Ур-ра! — закричали мы, поднимая бокалы. Сладостное расставание.

Луша машет.

Мне только не понравилось, что за девушками следила фигурка в пятнистой форме, делающая, кстати, её более заметной, чем любой другой наряд. Ну ничего! Разберутся!

Потирая ладошки, я спустился в «Тропикано». И услышал голос, заставивший меня вздрогнуть гораздо сильней, чем я вздрагивал до сих пор. Я обернулся.

Первая муза

Впрочем, оборачивались все: это лицо, этот голос! Знаменитый экономист, политолог — сейчас они известны даже больше артистов. Все толпились вокруг него, но он... увидал меня.

— О, привет — какими судьбами?

— Да еду... — проговорил я.

Мотя сделал беспомощное движение: видишь, возле меня что творится?

— Ну, хоп! Пересечёмся! — Я приветственно поднял руку и скрылся.

Пока хватит. Хлебнул кипятку! А то, глядишь, ещё догадается, что меня интересует... не совсем он. Впрочем, при его самомнении — вряд ли! Вот и хорошо. Я даже не стал бы его спрашивать, здесь ли она: уж её бы я почувствовал сквозь любые, даже железные, переборки!

Вернулась первая муза, хотя её здесь и нет...

В те времена, после серий разводов и разъездов, я оказался живущим в тесном чердачном помещении — как бы отдельном домике над крышами. В юности я даже мечтал о чём-то таком: парить над всеми, всегда видеть небо и тучи, невидимые с узких улиц, осязать солнце и луну. Но то в юности, а в усталом уже возрасте оказаться на юру, на ветру — как на катере среди бушующей Ладоги? Посидеть бы лучше в уюте, в тепле, подальше от стихий — ну их! Кроме того, житьё мое было отдельное в смысле общения с ветрами и звездами, а в смысле коммунальных удобств вовсе наоборот — не отдельное. И кухня, и туалет, и ванная, и всё прочее: туда надо было спускаться по тесной скрипучей лестнице, проходить через длинный коридор с множеством дверей, за каждой дверью — целая семья; толпа людей исключительно неприятных — словно по принципу неприятности все и съехались сюда, вернее, по этой причине остались здесь. И я теперь среди них. Долгое время я вообще никуда не выходил — поскольку выходить имело смысл лишь с рукописью нового гениального романа, иначе — зачем? Единственно, за этот срок у меня здесь появилась и своя муза. Муза скорби, муза страданий — какая ещё муза могла водиться тут? Блуждая ночью по коридорам, я замирал у трухлявой её дверки, парализованный стонами то ли страдания, то ли наслаждения, несущимися оттуда, пытаясь понять: не требуется ли мое вмешательство?.. Нет, не требуется — там всё нормально. Но однажды стоны были столь трагические, что я вошёл. И не ошибся: помощь была нужна. Гость, курсант, побил её и что-то унёс. Что можно было взять в этой убогой каморке? Я утешал её, как мог, и стоны страдания незаметно перешли в стоны наслаждения: каким другим ещё способом мы могли друг другу помочь в этой ночи?