Излишняя виртуозность

Проснуться в Париже! Мы понимали, что без Моти здесь бы не оказались: и Надин — его ближайшая подруга, а потом уже наша, и вообще. Без благодушного и практически бескорыстного Моти это было невозможно. Он не зря тогда кричал: «Свобода! Свобода!» — это оказалась свобода, словно бы им самим под себя скроенная. Он откуда-то знал, что с этой свободой открывается, а что нет, куда идти, а куда — не стоит; что сроки виз теперь удлинились (или укоротились, точно не знаю, спросите у него)... и все-таки главное — он совершенно точно знал, что теперь можно. Во всяком случае, после слова «свобода» он почти сразу вскричал, что нам необходимо в Париж, — и всё оказалось просто: все нужные чиновники радостно согласились, мгновенно появились необходимые разрешения, штампы, деньги. Повторяю: словно он эту «свободу» кроил на себя — прям как влитая! Да, такой расклад: о пламенных революционерах нужно писать обязательно в Париже — только там можно узнать всю правду! Неглупо. Нам повезло в дружбе с ним, да и ему тоже; он понимал, что ничего путного без нас не сделает. Завтракаем в Париже, в саду; и любовь уже спокойна, все бури позади. Так, во всяком случае, мне казалось в те солнечные секунды.

Неожиданно заросли бурно зашевелились, не похоже, что от ветра — неужели террористы? С треском вывалился Мотя — через забор, что ли, пролез? Почему не через ворота? Взгляд его светился, он весь был усыпан мокрыми лепестками роз, в руках держал скомканный и частично порванный ворох газет.

— Наконец-то! — счастливо воскликнул он, имея в виду что-то в газетах, и, с ходу поняв, что в нас не найдёт достойных слушателей, унёсся в дом. Там сразу же забренчал телефон.

— Снова опьянел от какой-то мочи! — проговорила Ляля с досадой.

Я глядел и глядел на неё, хотя пора бы и наглядеться... Всё та же обманчиво безвольная нижняя губа, от которой мужчины теряли разум и очень не скоро начинали соображать, что, кроме маняще оттопыренной (и, кстати, не обманывающей) губы имеется и кое-что ещё: крутые яблоки скул над втянутыми щеками, спокойный твёрдый взгляд из-под жёсткой чёлки, прикрывающей довольно-таки незаурядный лоб. Из подслушанных чётких, ясных телефонных разговоров (и это в те минуты, когда, казалось, она абсолютно ничего не должна соображать), из лицезрения тонких пальцев, обожжённых растворами, вырисовывался совсем иной облик, нежели сначала: деловой, весьма преуспевающий человек, всё знающий, всё рассчитавший, идущий с тобой под мышкой куда надо ему. Кстати, насчёт пальцев: она — одна из ведущих фотохудожников мира, а сидит в гнусном издательстве ради некоторых благ, как, например, эта наша поездка. Я понимал, что на такой лошадке долго не удержусь... Но иногда хотелось об этом забыть, поэтому полным счастья запомнилось это утро. Мы допили кофе и, собрав всё на поднос, вернулись в квартиру. Вошли в гостиную с выцветшими гобеленами и пузатой мебелью в стиле Жакоб. Мотя, уверенно развалясь в музейном кресле, что-то радостно кричал в телефон по-французски — нашёл единомышленника, который способен со всей остротой оценить ошеломляющие новости! Я различал лишь отдельные слова, в основном восторженные: «Се манифик!» Надо отдать Моте должное — хотя я это делаю уже год, — то есть додать немного ещё: он в совершенстве владел всеми языками на свете, включая несуществующие, в этом он был действительно велик. Он положил трубку и с лёгким недовольством огляделся: где же, чёрт побери, общее ликование, неужто все здесь настолько тупы?

— Ет-та... — почёсываясь и позёвывая, заговорил я. — Значитца... тут... вчера с Лялею обшукали кладбища: Пер-Лашез, Сент-Жермен, Пти-де-Клиши, Батиньоль, Сент-Бенуа — нету его! Завтра думаем махнуть на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, но, сам понимаешь, не близко!

Мотя недоумённо-рассеянно смотрел на меня, силясь понять: что же ему столь невнятно пытается объяснить этот нечесаный, косноязычный, в общем-то, малознакомый тип, непонятно как оказавшийся в одном из лучших домов Парижа?

— О чём вы? — наконец выдохнул он. — Какие кладбища?

Я должен был задрожать от ушата ледяной воды, которую он внезапно вылил на меня, — после года дружеских отношений перешёл на «вы». Что же я успел натворить, да ещё к тому же ночью, во сне? Но вместо того чтобы заледенеть под холодным его взглядом, я тупо бубнил:

— Ну как же — какие кладбища? Пер-Лашез. Сент-Бенуа. Не пойму, что вы такое гуторите? Ведь мы же сюда приехавши могилку Зазубрина искать?

Мотя надменно выпрямился, теперь его взгляд испепелял меня:

— Скажите, вы не устали лгать?

Лгать? А что такое? Вообще-то, маленько устал, но странно было слышать это обвинение из его уст.

— А что случилось-то? — пробормотал я.

— Что случилось? — он мерил меня взглядом, ужасаясь моей низости. — Вы всерьёз не понимаете?

— Выходит, что всерьёз, — я почесал в затылке.

— Вы же прекрасно понимаете, что никакого Зазубрина не существовало в природе!

Мотя застыл надо мной гневным монументом. Я безвольно поник.