Излишняя виртуозность

И тут покоя нет? Есть тут покой! Спокойно уселся в уютное старинное кресло перед стеллажом, неторопливо вытащил длинный ящичек с плотно воткнутыми карточками, затрёпанными по верхам. Побежал ноготками. Заб... зав... заг... зад... зае... Зазубрин, где ты? И от меня хочешь укрыться, как от активной революционной деятельности? Не выйдет. Вот! Брошюра «Дважды родившийся». Ну — этот партийно-романтический стиль мне знаком! Проходили — вернее, пытались проходить. «Дважды родившийся» — это уже намёк на подвиг, совершённый буквально при рождении. «Дважды родившийся» — первый раз — для жизни, второй раз, понятно, — для революции. Все ясно. Кто написал? Фамилия автора слегка затрепалась. Ма... Мо... Мое... Мострич! Мотя! Вот это да! Я чуть было не заржал, что было бы кощунством в благоговейной тишине. Значит, его поведение в издательстве: вспышки негодования, выбегания в коридор — всё было тщательно рассчитано, чтобы выйти на Зазубрина? Молодец. Я заказал произведение, получил и углубился в чтение, хотя в десятистраничную брошюру трудно углубиться. Однако! Я возбужденно заскрипел креслом: всё не так просто. Штучка интересная, начиная с рождения. Родился почему-то в Ташкенте... это, конечно, его личное дело: но почему Мотя выбрал ташкентца? Не потому ли, что там хорошо принимают? Так-так-так! — в задумчивости я приплюснул пальцем нос. Ташкент — город хлебный. Умно! Родители, как и положено, железнодорожные рабочие... Но! В самом начале его жизни произошла странная история: в полуторагодовалом возрасте мальчик упал в арык и чуть не утонул, еле откачали проезжающие дехкане. Мальчик вернулся к жизни, как бы возродился. Вроде бы факт этот не имеет отношения к дальнейшей революционной деятельности Глеба Зазубрина, но какое-то сияние, излучение от него исходит. Умер, воскрес — задаётся какая-то необыкновенность, божественность судьбы. Мотя не зря раскопал этот факт или придумал — все равно. Умно. Далее — ещё более странная вещь: Глеба сразу после этого случая усыновляет (при живых родителях) местный вельможа — банкир Османов, — даёт ему блестящее образование — сначала в ташкентской классической гимназии, затем в университетах Каира и Лондона. Да, Мотя силён. Неужто, сочиняя свою брошюру в глухие, безнадёжные времена, он знал, что настанет время, когда помчимся в Лондон и Каир? Про революционную деятельность — ноль. Кому это интересно? Вот: был послан советским правительством за границу и, по непроверенным данным, умер в Париже. Вот это гениально! «По непроверенным»! То есть это требуется ещё тщательно проверить. Может, в Париже, а может, и в Мадриде, а может, и в Риме? Тут надо покопаться. Покопаемся! Но почему Мотя для столь сладостной работы выбрал меня, отщепенца, забубённую головушку? Решил наставить на праведный путь? Лично решил? Какая-то больно уж сладкая приманка: я бы и за рубль что угодно написал, а тут — Лондонский университет? Я заметил, что невдалеке, закинув ногу на ногу, сидит Ляля и что-то читает. Вторая приманка? Это посерьёзней. Люблю измождёнок, всю свою жизнь терял голову от них: глубокие складки по краям рта, почти шрамы, какие-то отметины на лице — то ли уколы, то ли укусы. Волнующая информация! Как говорил один мой друг: лицо обезображено выстрелом из мушкетона в упор в сражении под знаменами герцога Сношальского! Измученный в сражениях человек. А кого волнует чистая кассета, на которой нет никакой информации? Во всяком случае, не меня. Вспоминая её внешность уже после, задним числом, я вычислил, какая деталь в ней особенно сводила мужчин с ума. Нижняя губа! Губа-дура. При всей её собранности и четкости, пухлая нижняя губа как-то безвольно оттопыривалась, влажно поблёскивала и даже у самых смирных, спокойных людей вызывала вдруг дикие, необузданные мысли: да она, судя по губе, совсем, видно, ничего не соображает!.. да я с ней такое сделаю — она и не поймёт! И самое удивительное, что все эти безумные желания исполнялись с нереальной скоростью, с детальным соответствием самому невероятному! И после того как все мечты воплощались, мужик терял голову навсегда. И вступали в силу совсем другие стороны её характера, выходили на первый план совсем другие её черты... Но сначала, как и все, я не мог оторваться от чуть поблёскивающей безвольной губы...

Подойти к ней в зале я так и не решился, дожидался у выхода из Публички, мерз, дрожал. Вышла, когда я уже достаточно завёлся, но и не так поздно, чтобы я уже остыл, — гениальная точность абсолютно во всём, порой бессознательная, автоматическая. Она шла, задумавшись, натянутая мужская кепка слегка оттопыривала её уши книзу. И уши её меня возбуждали!

— Извините, — я встал на пути. Из-под козырька она спокойно смотрела на меня, излишняя разговорчивость не была характерной её чертой. Глаза спокойно спрашивали: «Ну? Что?»

— Какой план? — пробормотал я.

— Вы о работе? Вам что, нужно дать план?

— Не о работе... об отдыхе, — вымолвил я. Она пожала плечом: странная тема.

— У Моти, я слышал, сегодня четверг?

Имя бывшего её мужа вызвало мрачную усмешку.