Измена

— Пока да. — Федя поставил перед собой стул, как это делают некоторые ораторы, и продолжал громко:

— Ленка женилась.

— Слыхал.

— И знаешь на ком? На твоем любимчике, который ответственный паек получает.

— Тоже слыхал.

— Прекрасно. Так вот: я знаю, что ты думаешь о наших девчонках, вполне с этим согласен и именно потому хочу договориться с тобой. То, что сделала Ленка, не имеет себе названия. Это измена!..

«Измена? Неужели он знает, что Леночка изменила мне?»

— Это — измена пролетарскому делу, — успокоил меня Комаров, — это — шкурничество, это — дезертирство! В то время как весь рабфак голодает, она будет роскошествовать, есть на серебре бутерброды с маслом, будет ходить в калошах, как последняя гимназистка! ..

И все-таки его гнев был ничтожен по сравнению с моим. Именно поэтому я мог сохранить внешнее спокойствие.

— Верно я говорю?

— Ну...

— Таким не место в комсомоле. Нужно поставить вопрос об ее исключении. Пусть десять раз он ответственный: дезертировать с фронта нельзя ни к какому мужу. Я рассчитываю на твою поддержку.

— Посмотрим. Боюсь, что из этого ничего не выйдет.

— Эх, ты, революционер! Добиваться надо. Давай руку!

Я очень вяло ответил на рукопожатие. К чему? В этом мире не найти равного мне союзника. Комаров говорит, в конце концов, глупости. «Дезертирство, шкурничество» — пустое. О, если б Леночку можно было исключить за измену! Но разве за измену мне исключат?..

На завтра уже весь рабфак знал о Леночкином грехопадении. Комаров рассылал гневные послания с надписями в правом углу: «Прочти сам и передай другому». Большинство читало их с улыбкой. Но, прочтя, передавали соседям. В аудитории становилось весело; декан несколько раз стучал карандашем по графину, стараясь водворить тишину. Федя дулся. Он не рассчитывал на такой эффект и теперь послал эстафету вдогонку своим декларациям: «Прошу добавить — только для действительных членов РКСМ».

Я следил за Леночкой. Она уткнулась в книгу, не придавая значения приглушенным взрывам смеха, хотя, по-моему, в ее положении всякий смех должен был казаться подозрительным.

В этот день зачеты сдавались коллективно, опросом всей аудитории. Когда, наконец, члены комиссии ушли, Абрам Страж взобрался на кафедру и попросил закрыть дверь. Свою речь он начал обычной кислой гримасой, под которой всегда скрывалась ракета остроумного злословия.

— Товарищи, поздравляю, нас отметил бог. Или не бог, так губпрофсовет.

Смеялись все: и сдавшие и провалившиеся на зачетах. Только я заставил себя сохранить невозмутимое спокойствие. Абрам продолжал:

— Говорю вам, как Страж, этот факт не должен лежать под сукном. Мы вывесим мраморную доску и напишем: «Здесь училась наша радость и наша гордость: Леночка-губпрофсоветчица».

— Дурак! — крикнула Леночка, срываясь с места.

— Браво! — кричали в аудитории. Леночка скользнула глазами по амфитеатру. Один я не смеялся и не хлопал в ладоши.

— Дураки! — и она убежала прочь.

Федя Комаров решил воспользоваться моментом:

— Товарищи, нельзя терпеть. Всей группе нанесено публичное оскорбление.

Эта фраза послужила новым поводом для смеха. Малыгин толкнул Федю в бок:

— Чего раскудахтался? Смейся, когда смешно, а трагедию разыгрывать нечего. Подумаешь, — оскорбление!

Но и в следующие дни Комаров не унимался. За полной своей подписью он вывесил в коридоре «Открытое письмо дезертиру». Письмо сняли по постановлению бюро ячейки. Я не присутствовал на заседании. Эта была первая в моей жизни дипломатическая болезнь. Кулагина, ярая приверженка комаровской партии, охотно делилась своими сведениями:

— Понимаешь, иду по Пушкинской, и вдруг — Ленка! Тащит за собой саночки, а на них кулечки, кулечки... Полно жратвы. Наверно, мужнин ответственный паек получила. Не успела замуж выскочить, а уже паек.

Собеседники обычно над ней посмеивались:

— Вот бы тебе такого мужа!

Леночка приходила в аудиторию всегда после звонка. Она не искала встреч ни с кем из нашей группы. Вызовут ее, — она ответит и уйдет тотчас же. Малыгин ухмылялся:

— Ничего, пусть перебесится...

Прошли последние зачеты. Начались зимние каникулы. Я скучал. Раза два ходил на кладбище, потом дрова пилил для детского дома, — вот и все развлечения. Галки надоели. Перешел на воробьев. Их нужно с полсотни, чтобы пообедать. Ничего, зато охота интересная: попади-ка в воробья! О Леночке думал много. Я ничего не забыл, и чувства горькие отравляли меня.

Однажды под вечер зашел Петя Савушкин.

— Пойдем в партийный клуб.

— Можно.

До своего знакомства с Леночкой я часто бывал в этом старом особняке. Готика всегда молодится, и дом этот, построенный бог весть когда, походил на старичка, вечно бодрого, вечно стройного и сухого. Даже клубную вывеску он носил легко, изящно, как человек, привыкший одеваться по моде, носит свой костюм.

Комнаты и залы дворца были обставлены с роскошью. Я любил ступать по мягким коврам, прикасаться к холодной меди статуэток или гладить рукой безукоризненные изгибы кресел. Хороша была и столовая, отделанная темным дубом. По членским книжкам здесь отпускали морковный чай с монпансье.