Измена

Мы прошли с Петей через все эти комнаты в бильярдную. Народу было мало, и маркер Николай Семенович, инвалид гражданской войны, поставил нам пирамидку. На бильярде я выучился играть этой зимой здесь же, в клубе. Вечером, когда дома пустынно и холодно, я приходил сюда, искал своего учителя — заведующего здравотделом, — и мы гоняли шары иногда до полуночи.

Петя проигрывал мне одну партию за другой, но это его не огорчало нисколько.

— Между прочим, — говорил он, — «Джойнт» выдает одежду еврейским ребятам. Ты свободно можешь сойти за еврея. Правда, остались только жилетки и шапокляки, но и это верный фунт хлеба.

— Ладно, сойду за еврея, — и я положил последний, тринадцатый шар. — Бросим?

— Бросим, — охотно согласился Савушкин. — Я поднимусь в библиотеку.

Николай Семенович убирал шары в ящик, инкрустированный перламутром. На соседних столах играли новички. Смотреть на них было скучно. Не спеша, я вышел в буфет.

За столом направо сидело несколько человек. Двух я узнал сразу: это была Леночка с мужем. Губпрофсоветчик обжегся о жестяную кружку и держал палец во рту. Он меня не заметил. Зато Леночка видела меня и, кажется, не спускала глаз. Я весь ушел в походку. Как удержать ноги от слишком поспешных шагов, как заставить их ступать легко, спокойно и непринужденно?

Вот, наконец, маленькая гостиная. Здесь тихо. Глубокое кресло поглощает меня целиком. Жалко, что нельзя так уснуть. А спать хочется: мне даже лень обернуться на шаги, которые я слышу у себя за спиной.

— Ты здесь? Давай поговорим.

Леночка подошла и облокотилась на золоченую шифоньерку.

«Она не боится со мной говорить!» Это был страшный удар. Он пригвоздил меня к креслу. Леночка продолжала:

— Ты один из тех, кто просто и по-товарищески может отнестись к маленькому событию, которое произошло в моей жизни. Ну, я вышла замуж за коммуниста. Что тут зазорного? А ребята травят меня, не дают прохода. Шуточки, насмешки, — это кого не выведет из терпения! Ведь я же человек... и комсомолка.

«Она обращается ко мне за помощью. Она всегда считала меня мальчишкой. Я — не мальчишка, я — любящий мужчина!»

— Почему ты волнуешься? Мне кажется, наши отношения... Скажи, — прибавила она неожиданно быстро, — у тебя не примешивается что-нибудь личное?

«Ах, вот как! Маркиза начинает догадываться!» Я вскочил вз'яренный.

— Это ты про что! Знай, я подобной чепухой не занимаюсь! Свои качества прошу не распространять на других!

Леночка, трепещущая, бедная Леночка, попятилась от меня.

— И ты тоже...

— Обязательно. Буду бичевать, как мне подсказывает революционная совесть.

Черные бровки надломились, и рот стал совсем мягким.

— За что же?

— Как за что? Очень просто...

Я силился припомнить всю комаровскую аргументацию.

— Во-первых, — это дезертирство. Дезертировать с фронта нельзя ни к какому мужу. Потом — шкурничество... Потом — измена пролетарскому делу... Вот!..

Рояль стоял поблизости. Леночка уронила головку на его блестящую клавиатуру. Я засунул руки в карманы, собираясь уйти. Но, нет — это не все. Под рукой — рогатка. «Отдать, отдать сейчас же». Резина со стоном отделялась от дерева.

— На, возьми свою принадлежность.

— А чем же ты будешь стрелять птиц? — И она зарыдала.

Я побежал отсюда, сшибая мебель, топча ковры, — побежал, чтобы самому не расплакаться.

Ветер разбойничал на улице, во всем ему покорной. Редкие окна светились умоляющими огоньками, деревья заламывали руки в безмолвии, и лихому ветру стало тоскливо от этой животной покорности: он ушел к морю. Город шевелился, оправляясь от страха. Кто-то невидимый у стены твердым голосом звал маму и просил хлеба; одинокий звонок дребезжал в переулке.

Я шел посреди мостовой. Я пел громко.

Ах, зачем ты меня целовала,
Жар безумный в груди затая,
Ненаглядным...

— Товарищ, документы пред’яви. — Матросы в куцых бушлатах прочли мое удостоверение.

Ненаглядным меня называла
И клялась:я твоя, я твоя.

Совсем близко завязалась перестрелка. Город-трусишка открыл пальбу, когда ветер уже искал счастья в море, под Очаковом.