Изменник

Но евреи не смущались и не падали духом, даже улыбались и шли весело вряд, стараясь держаться семьями. И это было легко, потому что редко если в какой ни-будь семье было меньше четырех детей. Бог всегда благословлял еврейских женщин и только раввин был одинок, да у Рахили Соломоновны была только одна дочь Сара, а то, что ни ряд, то и семья целиком… Зильберманы, Шварцы, Диаманты. Так они шли, новые немецкие рабочие, окруженные полицейскими и радовались своей жалкой свободе. Так как это была все таки свобода, хотя и очень маленькая.

Солнце светило весело, город почти забытый за эти два месяца домашнего ареста, им улыбался, хотя и насмешливо, но не злобно. Ведь эти русские! Разве евреи их плохо знали? Разве они не научились видеть как через стекла в их простых душах? Конечно, некоторые смеялись над евреями, но не потому ли, что сами были очень несчастные под немецкой пятой и думали свое горе забыть под маской торжества над горем самых несчастных? А многие даже открыто, не боясь полиции, жалели евреев. Вот, например, эта хорошая девушка Вера Котлярова, закрыла лицо руками и убежала в переулок, или веселая вдова Нина Сабурина, любовница Галанина, больно отшлепала Ваську, который не уставал кричать про жидов проклятых! А священник, бывший колхозный пастух, с испугом крестился и другие открыто кланялись.

Все это вместе взятое ободряло и давало силы терпеть и рваться работать, чтобы поскорее войти в новую трудовую жизнь… Так незаметно вышли из города, подошли к крутому берегу Сони, по команде остановились, получили кирки, лопаты, тачки и начали трудиться. Но работа оказалась не такой простой как им хотелось. Конечно, все евреи старались, даже совсем маленькие и слабые дети, они суетились, бегали, подымали и опускали кирки, напрягаясь, старались всунуть лопаты в песчанную, почему то страшно твердую землю, спотыкаясь, вытягивая вперед худые шеи, спотыкаясь и падая, везли тачки. Но не было у них сил и главное сноровки, одно только старанье, а разве на одном стараньи далеко уедешь?

Солнце поднималось все выше, а работа почти не подвигалась вперед! Крик, шум, суета, настоящий колхозный базар в старое мирное время, а окопы только намечались вдоль тихой задумчивой реки. Полицейские ругались, били прикладами, подгоняли испуганных, потных рабочих, пинками ног ловко валили их ничком на землю, русские зрители улюлюкали и смеялись, евреи озирались по сторонам, стараясь увернуться от ударов, молча переносили побои и издевательства. В обед привезли суп, который евреи ели стоя, садиться им не разрешил, пришедший посмотреть на работу, Шульце. Отхлебали из своих тарелок и мисок горячую воду со следами картошки и капусты, хлеба не было, 300 граммов, полученных утром съели сразу с голоду.

После обеда взбешенный Шульце ушел, пригрозив репрессиями нерадивым рабочим и полицейским за недосмотр. И снова началась бестолковая суета, беготня и крик!

* * *

Степану Жукову, командиру полицейского конвоя, надоело смотреть на раввина, который трясущимися руками собирал песок и сыпал его в тачку Сары. Около него Азвиль уныло, с напряженным лицом, по которому градом катился нот, бил киркой по земле: «Эх ты, работник, ну кто же так работает? Разве кирку так держут, так ей бьют? Подожди, остановись! Стой, я тебе говорю! Ну, теперь поднимай ее выше, еще, еще! Теперь с размаху бей ею вниз и выпускай воздух. Тебе, дураку, тогда легче будет. Гах! гах!»

Азвиль покорно исполнял все указания Жукова. Поднимал кирку как мог выше, изо всех сил, закрыв глаза, бил ей себе под ноги… гахал! Но кирка скользила в сторону, вырывалась из рук и брызгала мелкими песчинками в лицо раввину и Жукову. Жуков сердился и смеялся: «Ну и дурак же ты, браток! И чего ты ее, суку, боишься? Ты работай так, чтобы она сама себя, стерва, от страху не помнила! Начинай снова. Да нет же, не так! Фу ты черт, чуть раввина не убил… Остановись! Стой я тебе говорю! На, держи автомат».

Азвиль взял дрожащими руками автомат Жукова, прижал его к груди, задыхаясь от усталости и страха. Степан поплевал на свои мозолистые руки, не торопясь взял кирку, примерился взглядом и гакнув, вонзил ее в песчанную землю по рукоять. Увлекшись, схватив лопату, начал копать все глубже, показывая свое уменье сконфуженному Азвилю. И за ним многие зрители, русские, привыкшие к тяжелому труду, повырывали у перепуганных евреев лопаты и кирки, впряглись в тачки и принялись с остервенением показывать свои силы и способности, щеголяя друг перед другом и перед евреями своей ловкостью и быстротой.

Работа легко спорилась, окопы быстро углублялись, стали сразу заметны бункера. Смеялись и издевались русские над евреями, а те удивлялись русской силе и робко хвалили своих учителей. Только раввин один молчал. Он продолжал пересыпать руками песок, смотрел куда то вдаль и видел что то, что не было видно ни евреям, ни русским.