Изменник

К вечеру сделали передышку, евреи посоветовавшись, хотели отблагодарить русских, решили отказаться от ужина в пользу своих благодетелей: «Ведь это же не мы, евреи, выкопали такое огромное количество земли, берите наш суп, мы не голодны!» Но Жуков, отобрав снова свой автомат у Азвиля, свирепо кричал: «Нашли чем нас купить! Своей водицей горячей. И откуда вы на нашу голову свалились? Мало у нас своих забот? А вот теперь на этих чертей еще работай! Одно слово — жиды! Везде проклятые устроются!»

* * *

К ужину пришел снова Шульце, похвалил Каца за работу: «Вот видишь, а ты говорил, что твое гетто не может работать! При желании всему можно научиться. Молодцы, никак не ожидал, что так много сделаете». Кац смущенно улыбался, но своих не выдал, не признался, что это русские накопали такое множество кубиков земли, промолчали и русские, обидно было признаться, что евреи снова умудрились их оседлать. Подобревший Шульце разрешил евреям есть свой суп сидя по человечески и смотрел искоса на Сару, которая сидела со своими родителями, Кацом, Азвилем и раввином на зеленом бугре, разостлав для ужина чистую белую салфетку. Она сильно устала, все евреи устали не так от работы, как от бестолковой суеты и страха, все валились с ног от страшной усталости.

А бедная Розочка Гольдберг, молоденькая женщина с восковым лицом, даже не могла есть от слабости и лежала на травке, подставив последним лучам заходившего солнца свой синий заострившийся нос. Третьего дня она родила своего первенца, родила трудно, без помощи русской акушерки, русским ведь запрещалось помогать и лечить евреев. Принимали розового и большеголового ребенка еврейские старые женщины, неумело, грубо, больно, грязными не вымытыми руками. Но все таки роды прошли благополучно и рад был до смерти отец ребенка, чахоточный Гольдберг часовых дел мастер. Он жалел молодую мать, за ней ухаживал, сам ничего не ел, всю еду тащил в кровать истощенной счастливой жене. И смеялся блаженно, смотря как его наследник, продолжатель славного рода Гольдбергов, сосал грудь его красавицы Розочки. Два дня было огромного безоблачного счастья, а сегодня утром пришли полицейские, они были грубы и безжалостны, да и Кац тоже кричал и подгонял. Нужно и ей было идти на работу.

По приказу немецкого начальства, всех больных и здоровых гнали на улицу и строили в колонну. Плакал и беспокоился Гольдберг, тихо стонала от напряжения Роза, когда нагнувшись зашнуровывала ботинки… но потом взяла себя в руки и даже улыбнулась своему дрожащему мужу: «Вот какая я у тебя, Гриша. Только два дня после родов отдохнула и снова как огурчик свежая! Могу работать!» Глядя на ее веселье Гольдберг успокоился: «Вот какие мы, евреи, стали двужильные. Что значит приказ? Ничего нет невозможного! Ты не бойся, работать ты не будешь, я за нас обоих отработаю, объясню наше положение полиции». Ну да разве этому робкому забитому еврею удалось защитить свою больную жену? Разве он мог дрожащим голосом, косноязыча, объяснить полиции в чем дело? Доказать, что его Розочка сейчас, сию минуту, родила ребеночка и оставила его на попечение детей младше десяти лет? Не хотели и слушать, цинично шутили и били обоих, мужа и жену.

Заставили Розу возить тяжелую тачку с песком, не пускали к ней мужа, чтобы ей помочь. Две тачки разом возить. Конечно, она скоро упала и больше не поднялась, несмотря на пинки и крики полицейских. Пришлось ее бросить и она все послеобеденное время лежала на зеленой травке, тихо стонала и смотрела на небо, по которому медленно ползли белые кучерявые облака. А Гольдберг продолжал работать, старался за двоих и радовался, что его жену больше не трогали, работал один наравне с русскими, не чувствовал усталости и иногда улучив минутку, когда полицейские не смотрели в его сторону, подбегал к Розочке и озираясь кругом, дрожа от страха, гладил ее холодный потный лоб и шопотом просил: «Потерпи ради Бога еще немного, скоро конец! Пойдем домой, отдохнешь, будешь снова сильной!» Но Розочка, как будто, его не слышала, она не переставала стонать и ее глаза большие и строгие, как будто следили и что-то искали в пролетавших тучках.

Потом все таки работа кончилась, все опять построились, Кац пересчитал и пошли домой. Впереди выступало начальство, г. Кац, Азвиль, раввин и Красниковы, за ними плелись все остальные, все эти Диаманты и Шварцы, вряд целыми семьями, и, замыкая шествие Гольдберг, выбиваясь из последних сил, вез на тачке свою совсем слабую жену. Не могла даже подняться сама с места, где грелась на солнце, несмотря на помощь и просьбы мужа и на ругань и удары полицейских. И, когда ее кое как втиснули в тесную тачку, оказалась травка, на которой она лежала, красная от крови, как будто там курицу резали. Даже полицейские удивились и смутились!