Изменницы

Они с Мэри вместе с группкой фрейлин сидели у камина, где королева о чем-то шепотом совещалась с леди Ноллис. Почти все шили, некоторые читали, придвинувшись ближе к свечам. Кое-кто сплетничал. Стояла такая стужа, что у всех мерзли спины. Время от времени то одна, то другая фрейлина вставала и начинала ходить туда-сюда, растирая руки, чтобы хоть как-то согреться. Левина плотнее куталась в шаль и смотрела в окно; с карниза напротив свисали длинные сосульки. Зимний свет такой тусклый, что ей было трудно делать мелкие стежки. Наверное, все дело в многочисленных нарисованных ею миниатюрах, крохотных деталях, которые она прорисовывала тонкой кисточкой: крошечные драгоценности, почти невидимые узорные тени… Сейчас зрение у нее слабое, как у старухи. Лиззи Мэнсфилд нестройно перебирала струны лютни; Дороти Стаффорд пыталась научить ее новой песне. Время от времени она отбирала у Лиззи инструмент и показывала, как нужно играть.

Левина окинула взглядом собравшихся. Нескольких прежних знакомых уже нет, зато появились новые лица, а в общем, во внутренних покоях мало что меняется. Елизавета бурлила от злости. На ней было темно-синее бархатное платье, которое подчеркивало ее ослепительно-белую кожу и огненно-рыжие волосы – отдельные пряди выбились из-под чепца. Лицо ее казалось еще бледнее, потому что она втирала в кожу белила. Из-за ярко-красных напомаженных щек у нее был несколько нелепый вид. Она напоминала плохую бледную пародию на собственный коронационный портрет. Но никто из приближенных не смел сказать ей правду. Кое-кто, следуя ее примеру, тоже начал втирать в кожу белила из ложно понимаемого чувства солидарности, а может, из почтения. После оспы Елизавета очень подурнела. Она утратила свежесть юности, а ее резкость, которая раньше, особенно в детстве, лишь добавляла ей привлекательности и своеобразия, перешла в нечто иное. Уголки губ опущены в горькой гримасе, лицо начало оплывать. Левина прекрасно знала лицо Елизаветы, она изучила каждую его черточку. Сейчас она видела: время и обстоятельства не пощадили его и продолжают свою неумолимую работу.

Художница отсчитывала на пальцах возраст королевы – в этом году ей исполнится тридцать; она не так стара, как выглядит. Она подсчитала возраст других: Кэтрин двадцать три, Мэри скоро будет восемнадцать – она уже не ребенок. Почему иногда кажется, что время еле ползет, а потом оборачиваешься, и оказывается, что прошла целая жизнь? Ей самой уже сорок три; в детстве она и не думала, что доживет до таких лет. Королева продолжала шепотом совещаться о чем-то с леди Ноллис. Левина пыталась расслышать, о чем они говорит, но сидела слишком далеко и почти ничего не могла разобрать из-за музыки. Вдруг Елизавета закричала так громко, что ее услышали все:

– Кое-кто, похоже, решился продемонстрировать свою плодовитость… доказать, что произвести на свет сыновей можно без труда. Какое неуважение ко мне! – Она говорила о Кэтрин; в этом нет сомнений. – И не просто неуважение – это государственная измена!

Услышав последние слова, Мэри вздрогнула, что неудивительно, но вскоре с самым покорным видом снова принялась за шитье. Должно быть, она больше других надеялась, что королева умрет, хотя вслух не проронила ни слова. Левина смотрела, как ловкие пальцы Мэри вышивают узор из колокольчиков на кайме; она быстро работала иглой; на ее лице снова появилось сосредоточенное выражение. Мэри научилась притворяться равнодушной, и это выходило у нее очень ловко.

Спустя какое-то время она глубоко вздохнула и шепнула Левине:

– По-моему, я больше не вынесу! – Она уронила шитье на колени и ущипнула себя за переносицу, как будто ей больно. Затем продолжила шепотом, чтобы ее не подслушали: – Вина, я помню, как Maman перед смертью предупреждала нас, что она… – Мэри слегка скосила глаза в сторону королевы, – какое же она употребила слово? Кажется, «коварнее» своей сестры. Тогда я ничего не поняла. При прежней королеве совершались такие злодеяния! Трудно было представить, что может быть еще хуже, но теперь я понимаю, что имела в виду Maman.

– Да, – кивнула Левина. – Невозможно даже пытаться понять, каким будет ее следующий шаг.

Говоря это, Левина вспомнила короля Генриха, каким он стал под конец, – его дочь так же переменчива. В минуты ясности она видела страх Елизаветы; королева боялась, что сделает неверный выбор. Все ее решения были омрачены этим страхом, и она не способна понять, что иногда отсутствие выбора может быть хуже, чем неверный выбор. Она без конца сомневалась даже в собственных суждениях; она металась между Сесилом и Дадли.