Измеряя мир

Пса, сказал Бонплан, я никогда не мог терпеть. И тотчас же устыдился своих слов: он их уже произносил. Он почувствовал себя так неловко, что ему стало плохо. Он согнулся пополам, и его снова вырвало.

Всё? спросил Гумбольдт. Тогда он имеет честь сообщить, что они находятся на высоте восемнадцать тысяч шестьсот девяносто футов.

Аллилуйя! воскликнул Бонплан.

Сие делает их человеками, поднявшимися выше всех. Никто и никогда не возвышался так над уровнем моря!

А вершина?

С вершиной или без нее, это все равно мировой рекорд!

Хочу на вершину, сказал Бонплан.

Ты что, пропасти не видишь? вскричал Гумбольдт. Они оба словно рехнулись. Если сию же минуту не начать спускаться вниз, они больше туда никогда не вернутся.

Вообще-то, предположил Бонплан, можно ведь просто объявить, что они побывали на вершине.

Гумбольдт сказал, что он этого никогда не слышал!

А он ничего такого и не говорил. Это сказал не он, а тот, другой!

Проверить, конечно, этого никто не сможет, произнес Гумбольдт задумчиво.

Вот именно! обрадовался Бонплан.

Я этого не говорил! воскликнул Гумбольдт.

Чего не говорил? спросил Бонплан.

Они растерянно посмотрели друг на друга.

Высота зафиксирована, опять сказал Гумбольдт. Образцы горных пород собраны. А теперь скорее вниз!

Спуск продолжался долго. Им пришлось сделать большой крюк, чтобы обойти пропасть, которую они до того перешли по ледяной кромке. Видимость была отличная, и Гумбольдт без труда находил дорогу. Бонплан брел за ним следом, спотыкаясь на каждом шагу. У него все время подкашивались колени. И ему казалось, что он переходит реку вброд, и в преломляющихся лучах света его ноги выглядят как-то очень постыдно. Да и палка в руке ведет себя неподобающим образом. Размахивает, тыкает в снег, ощупывает камни, словно Бонплану больше делать нечего, как только выполнять ее капризы. Солнце село уже довольно низко. Гумбольдт поскользнулся и скатился по осыпи с горы. Он расцарапал себе лицо и руки, порвал пальто, но барометр не разбил.

Оказывается, и боль приносит пользу, выдавил он сквозь стиснутые зубы. Все видится так четко и ясно. И пес куда-то исчез.

Пса, сказал Бонплан, я действительно никогда не мог терпеть.

Гумбольдт сказал, что спуститься надо до темноты. Ночь будет холодной. Они и без того не в себе. Им не выжить. Он выплюнул кровь. А собаку ему жалко. Он ее любил.

Раз уж они сейчас откровенничают друг с другом, сказал Бонплан, а завтра все это можно будет списать на высотную болезнь, ему хотелось бы знать, о чем думал Гумбольдт на мосту над пропастью.

Он приказал себе ни о чем не думать, сказал Гумбольдт. Так что ни о чем и не думал.

В самом деле, ни о чем?

Да, вот так ни о чем.

Бонплан заморгал и посмотрел в сторону медленно улетучивающихся пчелиных сотов. Двое его спутников тоже удалились. Надо бы и от третьего избавиться. Правда, может и не стоит этого делать. Он подозревает, что третий — это он сам.

Мы оба, сказал Гумбольдт, поднялись на самую высокую гору мира. И это останется в истории, что бы ни произошло в нашей жизни дальше.

Поднялись, да не совсем, сказал Бонплан.

Глупости!

Кто на гору поднялся, тот достиг вершины. А кто вершины не достиг, тот и на гору не поднялся.

Гумбольдт молча разглядывал кровоточащие ладони.

Там, на мосту, сказал Бонплан, я вдруг пожалел, что иду вторым.

Чисто по-человечески вполне понятно, констатировал Гумбольдт.

И не только потому, что первый раньше окажется в безопасности. Ему представилось нечто странное. Если бы первым шел он, то что-то в нем, как только он перешел бы мост, заставило бы его дать хороший пинок этому мосту. Искушение было бы велико.

Гумбольдт ничего не ответил. Казалось, он был погружен в собственные мысли.

У Бонплана разболелась голова, и он почувствовал, что его снова трясет как в лихорадке. Он смертельно устал. И это будет продолжаться еще долго, прежде чем он успокоится после переживаний этого дня.

Кто пускается в дальние путешествия, сказал он, тот узнает много нового. В том числе и о себе самом.

Гумбольдт извинился: к сожалению, он ничего не понял. Проклятый ветер!

Бонплан немного помолчал.

Пустое, сказал он с благодарностью. Так, болтовня, всякий вздор.